Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 2

В поэзии эта любовь была еще облагорожена, и ее безобразия прикрывались изящною маскою; но в действительной жизни служение Венере выражалось в самых отвратительных формах. Мы не будем уже говорить о том, как любили Чичиковы, Ноздревы, Хлестаковы, Обломовы, а обратим только внимание на жизнь тогдашней университетской молодежи, посвященную трактирному разгулу, непрестанным и самым грязным любовным похождениям, разбиванию публичных домов и т. д. Тогдашние студенческие песни, умолкнувшие только в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов, тогдашние студенческие скандалы и движения были исполнены крайнего цинизма. Мало того, что русские любили тогда «не совсем по-рыцарски», как выражается В. Г. Белинский, — они любили не совсем по-человечески, и массе доступно было одно только чисто животное упоение страстью. Жорж Санд сильно повлияла на изменение русской любви. В ее произведениях любовь возведена в идеал самого лучшего из человеческих чувств, и уважение к женщине освящено каким-то фанатическим культом. Женщина гуманизирует нравы, облагораживает мужчину, превращает в человека дикое животное. Любовь — не конечная цель жизни женщины. «За пределами любви, — говорит Лелия¹²⁴⁹, — есть другой мир, мир новых желаний, новых потребностей, новых надежд». И хотя Ж. Санд не выяснила определенно этих новых идеалов, более возвышенных и широких, чем любовь, но все-таки она внушила женщине сильное стремление к ним, которое вскоре перешло в сознательный вопрос эмансипации, равноправности и общечеловеческого развития. Возвышая женщину и облагораживая любовь, Ж. Санд пропагандировала свободу чувства и указывала на необходимость более человеческого и активного положения женщины в обществе.

Идея о свободе чувства принялась у нас гораздо раньше, чем другие мысли жоржсандовской пропаганды. Женщина, воспитанная исключительно для любви, прежде всего хотела любить свободно. Но наше грубое невежество и азиатская барственность общественного быта, основанного на крепостничестве, были причиною того, что чистая идея свободы чувства при первых опытах ее акклиматизации на русской почве дала нехорошие плоды. Соблазнить девушку, увлечь ради минутной прихоти замужнюю женщину, завязать связь с какой-нибудь модисткой или горничной и, когда надоест, бросить ее — всё это сплошь и рядом выдавалось за практическое приложение принципов жоржсандизма. Мужчины начали безобразничать по моде; от них не отставали и барыни. Явились Авдотьи Никитишны Кукшины¹²⁵⁰, которые выражали собою тоже протест против стеснения женщины, но протест не мысли, а испорченного чувства, протест порока. Такие барыни вызваны к жизни не жоржсандовскою пропагандою: они были всегда, но прежде, под гнетом патриархально-лицемерного общественного мнения, они жили постоянно под маскою и прикидывались добродетельными. Когда же явилась возможность не только не скрывать своей развращенности, но даже хвастаться ею, когда легкость поведения и эксцентрический образ жизни вошли в моду и посредством их можно было стяжать себе репутацию умной, передовой женщины — тогда маски были сброшены, и Авдотьи Кук шины закутили напропалую. Щегольство вольностью нрава и либеральными фразами сделалось своего рода эпидемией. Люди старомодные, более безнравственные, чем Кук шины, потому что они более лицемерны, чем последние, вопили о падении нравов, чуть-чуть не о погибели отечества от шалостей эмансипированных модниц. До чего простиралась глупость этих охранителей, можно видеть из того, что достаточно было какой-то г-же Толкачевой прочесть в Перми на литературном вечере «Египетские ночи» Пушкина, чтобы из этого сделали всероссийский скандал, которым несколько месяцев занималась литература!..