Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Коринт настоял на коньяке после ужина. Берт подозрительно следил за ним. Ему кажется, или это все-таки более-менее справедливая оценка и Коринт пьет слишком много? Ему кажется, или его наблюдательность не искажена близостью Коринта – и он заметно постарел за последнее время? И кстати, сколько времени прошло-то с той поры, когда общество друг друга было для них не недостижимой роскошью, а чем-то пусть избыточным, но вполне доступным?

– Ты не пьешь, – раздраженно отмечал Коринт. – Ты хочешь напоить меня, а сам остаться чистеньким, трезвеньким и непорочным?

Берт бормотал что-то стыдливое и послушно опрокидывал в себя бокал. Коринт наливал ему и себе еще. Его движения становились все медленнее и тяжеловеснее, Берт настороженно следил за ним, готовясь подхватывать, если ему изменит равновесие, но все обходилось. Коринт сидел рядом с ним, но старательно избегал контакта. Берт робел, не смел потянуться к нему – и боялся, не узнавая Коринта; ему казалось, что его робость злила Коринта, но и сбивала с толку. Что с ним, таким неуверенным делать, Коринт не знал. Как вести себя после вполне заслуженной оплеухи, – тем более. Что-то было в их разговоре неестественное, натянутое; и из-за этого «что-то» фальшь пропитывала атмосферу в комнате, и от нее было невозможно избавиться.

Коринт позволил Берту отвести себя в спальню, заснул почти сразу, но спал, издавая непонятные звуки, разговаривал во сне на всех языках, которые знал. Это были отрывки фраз, значивших все, что угодно, и ничего особенного. Берт не спал – не мог заснуть, хотя коньяк в крови лишал сил, и казалось, что сонливость вот-вот обезволит его полностью. Коринт спал на боку,подтянув ноги к груди; Берт лежал на спине, не касаясь его. Он очень хотел, чтобы Коринт проснулся и решил, что хочет избавиться от бремени своих мыслей и переживаний. Это могло бы помочь им хотя бы немного сблизиться.

Ему повезло. Еще не светало, когда Коринт глухо выдохнул, неловко сел, побрел в туалет. Вернувшсь, снова лег на бок и подтянул колени.

– Тесса угробила под сто пятьдесят миллионов на европейскую кампанию Лиоско, – тихо сказал он. – С той прорвой, в которую превращается все это, «Эмни-Терра» уже шатается под всеми ветрами.

– Она так уверена, что может продвинуть Лиоско?

– Помилуй, в это может верить только чокнутый. Это бездонная дыра, ненасытная пасть, в которую сколько ни бросишь, она будет требовать еще. И отступать поздно.

– Поздно? – эхом отзывался Берт.

– Поздно. У Дейкстра оказалось слишком много связей. Если бы он заправлял только в Африке, можно было бы скинуть его, и Тесса рассчитывала на это, что он не полезет сюда. Его слоганы – мол, все для нее, ничего на вывоз, они хороши для внутреннего пользования, с ними не высунешься в ту же Европу. И можно было бы заручиться поддержкой других лиг, тем более мегакорпы уже давали согласие, но Дейкстра оказался ловчее.

Он рассказывал то, что видел своими глазами, в чем принимал участие; Берт слушал и сопоставлял, припоминал, что видел сам, о чем слышал обрывки разговоров, на что указывали события. Коринт в силу своего положения не знал многого о том, что именно предпринял Дейкстра – все-таки Тесса Вёйдерс куда больше водилась с Лиоско, она на него ставила, его поддерживала. Более того, она проталкивала Лиоско высоко-высоко наверх, да так рьяно, что он сам начал верить, что может одержать победу. Каков был вклад Тессы Вейдерс в его успех, Лиоско задумывался все меньше и вел себя так, словно своими достижениями обязан только себе и близким людям. Тессу в их число он включал с неохотой.

Коринт рассказывал; Берт слушал. Коринт, казалось, не в силах был удержать поток слов, рвавшийся из него; Берт предпочитал не думать, честь ли это, привилегия – оказаться тем, кому исповедуются, или в этом случае – проклятье. И ему ли исповедуется Коринт, если, конечно, это была исповедь.