Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое (СИ)

Яспер мог, наверное, просветить ее, навскидку назвав около пятнадцати причин. Самых разных: неудобство, которое они доставят тому самому «наивысшему руководству», чьего имени они все предпочитали не произносить; прецедент, который если не подстегнет другие бунты, то на дисциплине скажется точно. Личная месть — почему бы нет, Яспер Эйдерлинк был шипом в заднице, слишком самостоятелен, повсюду совал свой нос, на каждую мелочь предпочитал иметь собственное мнение, и остальные его товарищи были тоже не самым покладистым народом. Врагов у них хватало. В конце концов, просто держать их подальше от бурной общественной деятельности — чем не повод, потому что независимости что Яспера, что остальных вполне хватит, чтобы запустить кампанию за восстановление своего честного имени и сделать ее максимально гласной.

В то, что милая и идеалистичная девица Номуса Огечи делала все возможное, Яспер не сомневался. Ей не хватало ловкости, приобретаемой исключительно с возрастом, ей мешала ее же собственная совесть; на это накладывалось и желание что-то сделать для своей собственной карьеры, робость перед начальством и, возможно, мнение коллег — как бы ни говорили молодые люди, что они совершенно самостоятельны и им плевать на сверстников, авторитеты, тетушку из соседнего дома и булочника из своего квартала, они все-таки оглядывались на них, чтобы убедиться, что, по крайней мере, их заметили. Она была толковой, это Номуса Отечи. Она была привлекательной, и Яспер, если настроение у них обоих было сносным — неплохим — хорошим, делал ей комплименты, заигрывал и отвечал на флирт с ее стороны: она знала о своей привлекательности, была привычна к ней, находила привлекательным Яспера. Возможно, больше, чем сам он был расположен делать их разговоры на отстраненные темы чуть более личными. Он просто вспоминал то время, когда не просто был уверен в своей неотразимости — получал от этого удовольствие, находил это важным. Это было давно. Это было в иной жизни и с иным Яспером Эйдерлинком, которого он нынешний, встретив на улице, счел бы за фата.

Но у Яспера были другие заботы. Он хотел узнать об Аморе больше. А это невозможно, если он не понимал, что именно могло вызывать его меланхолию. Это невозможно было, если не понимать, что именно творилось в церкви — вообще, и в африканской ее ветви в частности. Правда, Яспер начал понимать эту нехитрую истину не сразу.

Сначала он просто искал проповеди Амора — их оказалось много. У Амора, оказывается, были поклонники; часть сохраненных проповедей относилась к его жизни до великого исхода, но их было много и паршивого качества. Это не удивляло: в деревнях мало кто обладал достаточно хорошими аппаратами, чтобы сделать достойную запись, и не нужно это было особо: отец Амор – вот он, рядом, нужно всего лишь подойти к нему, и он скажет пару фраз, предназначенных именно тебе и поэтому куда более ценных. Потом, в лагере, записи его служб — в церквушке, его встреч с самыми разными людьми — в часовенке, которую и Яспер помнил, или где-то еще, делались последовательно, чуть ли не на каждой службе — совместной молитве — панихиде. Едва ли Амор обращал на это внимание: игнорировал поди, по замечательной привычке избирательно относиться к собственному окружению, что его снимают. Но кто-то записывал, что он там говорил, делал расшифровку, размещал в сети, даже с комментариями. Это сопровождалось историей Амора, историями людей, знавших его. Это было подозрительно. И Яспер не мог ничего поделать — пересматривал его проповеди. Не слушал: с ним Амор был куда красноречивей, остроумней, насмешливей, хотя оставался все тем же понимающим, добрым, щедрым, полным любви человеком. Но смотрел — улыбался, когда Амор шутил, а люди, его слушавшие, отзывались смешками. Хмурился, когда Амор собирался с духом и начинал говорить на сложные, тяжелые темы. Следил за тем, как Амор смотрел на людей перед ним, умудряясь не обращать внимания на человека, ведшего съемку. Думал, похожи ли они, Амор, сидевший перед ним за тем дурацким неподъемным угрюмым столом на жестком стуле, и тот, стоявший перед одной аудиторией за другой, подбиравший к ним ключик, открывавший свою душу, пытавшийся в меру своих сил облегчить им жизнь — самым разным людям, шедшим к нему самыми разными путями.