Пылающее сердце

Но действие предваряющей благодати Божьей не заслоняло от него то жалкое состояние, в котором пребывал человек. «Невозрожденная воля полностью извращена, в том что касается нашей конечной цели. Человек — зависимое существо; у него изначально отсутствует внутренний опыт добра. Все, что в нем есть — от Бога, первопричины и источника всякого совершенства, природного и нравственного. Зависимость заложена в самой его природе. Оставь его Бог — и он утонет. Всякий человек — Божий, поэтому он должен стремиться к Богу; так волны, накатывающие на берег, стремятся обратно в море. Сотворенный человек взирает на Бога, как на свою конечную цель. Но, впав в грех, он отпал от Бога, замкнувшись в себе. Это — полное отступничество и абсолютное растление человека; где изменилась конечная цель, там не может быть доброго. Все люди, в обычном своем состоянии, ищут не Бога, а самих себя. Среди них много носителей истинной морали, но все же ‘нет делающего добро, нет ни одного’. Если даже некоторые «идут хорошо», они не на том пути; их ориентир всегда неверен. Куда бы они не двигались, они не выйдут за свои пределы. Они ищут себя, действуют ради себя; их житейские, гражданские и религиозные поступки, чем бы те не были вызваны, впадают в мертвое море».

Образ человека, «замкнувшегося в себе», напоминает о лютеровской фразе incurvatum in se (лат. «обращенный на себя»). То, каким образом Уэсли изображает грешника в его обычном состоянии, свидетельствует о преемственности от линии ранних протестантов. Но в отличие от них, он придавал более широкое значение предваряющей благодати, в которой видел нечто большее, чем только избранничество; он не считал эту благодать непреодолимой и полагал, что она действует на протяжении всей человеческой жизни, чтобы человек не искал для себя оправданий. Вместе с тем, он разделяет идею ранних протестантов, которые возводили состояние не возрождённого человека к первородному греху. Д-р Хармон Смит справедливо указывает, что у Уэсли обнаруживаются «мощные параллели с Лютером и Кальвином». Более того, как пишет д-р Монк, «Уэсли защищает и использует пуританские формулировки протестантского учения о первородном грехе, что подтверждает, насколько близко ему это учение». Если попытаться еще глубже проследить истоки его воззрений на первородный грех, то их следует искать у бл. Августина, в его общей концепции грехопадения. Душа человека «порочна и отвратительна»5. Он «все еще ‘чадо гнева’, все еще под проклятьем, пока не поверит в Иисуса». Таким образом, Уэсли крайне скептически относился к любому гуманистическому оптимизму. «Насколько же бесполезно или знание или благодать Божья (но тогда зачем вообще нужна Библия!), если совершенный человек знает о Боге не больше лошади, а о благодати Божьей — не больше воробья».

Он понимал, что первородный грех — «основа всего учения об оправдании», и в своей проповеди «Об оправдании верой» объяснил, что имеет в виду: «Через грех первого Адама, который не только отец наш, но и предстательствует за все человечество, мы лишились милости Божьей, стали чадами гнева; по словам апостола, ‘преступлением одного всем человекам осуждение’. Но даже и в этом случае, через жертву за грех, которую принес второй Адам, предстательствующий за нас всех, Бог помирился с человеком, установил с ним новый завет, раз и навсегда дал твердую гарантию того, что нам ‘нет ныне никакого осуждения’, но мы получили ‘оправдание даром, по благодати Его, искуплением во Христе Иисусе».

Для Уэсли догмат о первородном грехе — критерий евангельской веры. В 1764 г., в Бристоле, он встретился с близкой ему по взглядам группой священников и высказал вслух мысль, которая не давала ему покоя: «Мне уже давно хочется, чтобы все мы, кто проповедует непреложные истины о первородном грехе и оправдании верой — о том, чем только и обретается внешняя и внутренняя святость, — открыто и честно объединились. Но все мои усилия напрасны: час Божий еще не пробил»10. Не будем останавливаться на Удивительной прозорливости Уэсли, который предвидел необходимость такого союза задолго до его создания; поражает то, какие истины он ставит во главу угла. Оправдание верой он справедливо увязывает с первородным грехом. Две концепции в самом деле неотделимы друг от друга: нет первородного греха — и тогда оправдание верой оказывается под вопросом.