Раб лампы

С чего бы?

К чему-то готовимся?

Да ещё за дирижёрский пульт встал Ростропович, которому вообще свойственна неразборчивость в связях — один спрятанный на даче Солженицын чего стоит.

Картину довершают восторги заокеанских газет…

Также, наверное, сказалось и то обстоятельство, что новым любовником замзава Отделом культуры ЦК КПСС, руководящего классической музыкой, недавно стал юный пианист из Омска Арнольд Куча, и ему надо было освободить дорогу за Карацупу, что автоматически означало кому-то эту дорогу закрыть.

Потому что, если предоставлять её всем желающим, очень скоро единственным собеседником Карацупы окажется пёс Индус.

Ясно, что этим «кем-то» прежде всего был Цель. Здесь и контакты с Рахманиновым без сопровождающих, и Спасо-Хаус с Ростроповичем, и критический газетный фон вокруг фамилии Цель. Да и «молодым везде у нас дорога».

Тогда в культуре хозяйствовала одна ткачиха из Вышнего Волочка.

По её приказу Ицыка замуровали.

То есть запретили любые действия, которые могли бы нанести ущерб интересам трудящихся. А это прежде всего зарубежные гастроли.

Правда, без «старикам везде у нас почёт» лебедево-кумачовая мантра неполна.

Извольте, вот и почёт.

Записанный в старики, но ещё — гляди-ка! — барахтающийся Илларион Цель мог по желанию в любой час дня и ночи записываться в ГДРЗ — Доме радиозаписи, расположенном на тихонькой московской улочке.

Она поначалу так и называлась — Малая Никитская, но позже получила имя Качалова. Привилегия действительно важная, любой иной музыкант мог попасть сюда только через полгода путешествий по худ- и редсоветам.

А для чего было сюда попадать? А для вечности.

Прошло то время, когда сердцем располагавшейся в этом доме фабрики «Радиофильм» был чемоданчик инженера Шорина, который так и назывался — «шоринофон». Суть его была в том, что игла корябала на целлулоидной плёнке всё, что слышала вокруг.

Что только не нацарапал этот чемоданчик за годы своего существования — здесь и Лазарь Иосифович Вейсбейн, переодетый под Костю-пастуха и в таком виде известный как Утёсов, и упомянутый уже Лебедев-Кумач, и Шостакович.

И хотя рояль бубнил, а оркестр дребезжал, это была революция: кино стало говорить.

К тому времени, когда Ицыка с Молдаванки навсегда замуровали в Переделкине, об игле уже никто не помнил. Многоканальные «Штудеры» вроде тех, которые доносили миру голоса битлов, аккуратно фиксировали всё, что звучало в ювелирно спроектированных и отстроенных студиях звукозаписи.

Пятая, например, просто висела в воздухе, охраняемая внешней коробкой от шума и вибрации окружающего мира, включая метро.

Вот в ней-то одним прекрасным вечером снова встал за дирижёрский пульт Ростропович, и на один вечер вымурованный из Переделкина Цель буквально выжег в плёнке свой «Третий» Рахманинов.

Удивительно, как она не свернулась в трубочку от накала страстей и отчаяния, наполнивших Пятую студию ГДРЗ на Качалова тем единственным вечером свободы.

Когда всё стихло, Цель хотел переписать вторую часть.

Но, увы, их с Ростроповичем мягко попросили: председатель Союза композиторов Морковников разродился сверхактуальной в тот месяц песней про геологоразведку, — страна раскапывала нефть в Заполярье, — и на-утро в Пятую студию въезжали хор и симфонический оркестр Гостелерадио, поскольку она одна была способна их вместить.

Так что изгои побрели через дорогу в Дом литераторов, где с кувшином «Усахелаури» их ждал Окуджава.

Тем временем чуть было не взорвавшаяся от инфернальных страстей плёнка мирно свернулась в широченный рыжий блин и отправилась в «Останкино», в Гостелерадиофонд.

Что только не происходило с этими блинами!

Главная их трагедия в том, что они рассыпались, ведь были намотаны просто на стальную бобышку и держались только за счёт тугости намотки. Неуклюже взял блин, намотка чуть ослабла, — и увесистая бобышка летит к полу, по пути разматывая плёнку в мелкий бес.

Так, ты мог:

— всеми правдами и неправдами просочиться в санаторий Дубулты, где на Рижском взморье годами совписы (сокр. советские писатели) издевались над собственной поджелудочной;

— дождаться, когда армянский коньяк ушатает даже того, кто на руках доносил до койки ещё Фадеева с Твардовским;

— героически вытянуть из клюющего носом нобелиста «как он смог написать такую книгу той же рукою, какой подтирается?» («Осень патриарха», 1975).

Но восемнадцатилетняя ассистентка Гостелерадиофонда, которой до лампочки всё, кроме Витька из восьмого микрорайона, который сейчас, увы, в армии, — походя махнёт хвостиком, и слушатель субботнего «Маяка» так и не попадёт в творческую лабораторию Маркеса.

Ибо поднимать с пола и бережно расчёсывать электромагнитные кудри — это долго и муторно, и делается в исключительных случаях. К таковым относятся, например, выступления делегатов и репортажи с открытия в ознаменование, но уж никак не Маркес.

Это плохая часть истории про аудиоархив «Останкино».

Но было в работе с плёнкой и хорошее. Например, то, что она клеилась маникюрным лаком.