Раб лампы

Это было удобно, потому что архив населяли исключительно женщины. И когда стальные звери весом в центнер, изготовленные на одном из оборонных заводов закрытого города Горький под видом студийных магнитофонов, на тридцать восьмой скорости рвали в клочья трухлявый тип 2 — самую дешёвенькую плёнку, поступавшую на вооружение «Останкино» и ГДРЗ, — её было чем тут же заклеить.

То, что при этом записанный материал часто терял те моменты, из-за которых и хранился, всем было по фигу.

Настолько, что многие блины и вовсе не клеились, а представляли собой намотанные друг на друга разрозненные лоскуты плёнки.

Наиболее рваными оказывались те из них, что как нельзя лучше подходили для озвучки телепередач гражданской тематики и потому были в особой чести у изнурённых похмельем музредакторов. Поверхности блинов ощетинивались кончиками лоскутов плёнки, чтобы двадцать раз не копаться.

Переступив порог аудиоархива, ты получал распечатку, где в графе «соцстройка» значился, например, блин «№ 3200894. Григ, Концерт для фортепиано с оркестром ля-минор. Первый и шестой отрывки», причём слово «отрывки» имело буквальный смысл.

Содержимое графы «отщепенцы» уже само по себе звучало как диссидентские фамилии — «Вагнер, Тангейзер». И милостивое разрешение: «начиная с четвёртого отрывка, любой».

Самое смешное, что эта распечатка была заверена двумя начальственными останкинскими подписями и имела, стало быть, статус закона.

При этом всем по барабану, чьи бессонные ночи стоят за революционным прочтением Грига, записанным на рваном блине. Главное — первый и шестой его лохмотья как нельзя лучше иллюстрируют работу бетономешалки.

Больше всех везло Прокофьеву и Шнитке — ни к всенародному созиданию, ни к всенародному осуждению их было не приткнуть, вот они и стояли как новенькие. Но это только казалось. В действительности архив Гостелерадио незаметно, но неумолимо работал и над ними, действуя самой своей атмосферой.

Во-первых, останкинский архив аудиозаписей подразумевал наличие бесконечного ряда кабинок для уединённого прослушивания блинов.

Во-вторых, упомянутая стальная бобышка для намотки плёнки, будучи перевёрнутой, представляла собой идеальную пепельницу.

В-третьих, аудиоархив находился в таком закоулке, куда самый рьяный пожарный инспектор хрен-те когда добредёт. Хотя ему была дана власть наказывать останкинского курильщика штрафом в пятьдесят рублей, поди выцарапай его из плывущих в табачном облаке кабинок.

В-четвёртых, когда к пятидесятилетию Октября немцы сдали «Останкино», — немецкое происхождение чужеродного совку здания оспаривается официально, но почему-то упорно живёт в местных легендах, — шайтан-машина под доселе неслыханным в здешних местах названием «климат-контроль» работала исправно.

Два года ушло у совка на то, чтобы заставить немца сдаться. Победа далась непросто, потребовались тонны табака и пыли. Те, от кого зависела чистка фильтров кондиционеров, сначала пытались усовестить музредов застенчивыми записками о том, что вокруг, дескать, аудиосокровища, и хорошо бы здесь хотя бы не курить, но потом сдались и они.

Слишком уютными были кабинки для уединённого прослушивания аудиозаписей.

Кончилось тем, что совестливые записки в аудиоархиве «Останкино» изредка ещё появлялись, — правда, теперь они усохли до пиктограмм, — а вот кондиционерщики, как и пожарные инспекторы до них, навсегда растворились во тьме останкинских коридоров.

К изображению сигарет на пиктограммах со временем добавились и перечёркнутые бутылки. Это после того, как выяснилось, что если на единственный экземпляр исполнения бетховенского Концерта для фортепиано, скрипки и виолончели с оркестром до-мажор в трёх частях сразу тремя лауреатами Ленинской премии — Рихтером, Ойстрахом и Ростроповичем — пролить бормотуху, она разъест не только печень строителя коммунизма — это-то хрен с ним, — но ещё и Ростроповича, а это уже обидно.

Но что поделаешь, если «секса в СССР не было» нигде, кроме кабинок для уединённого прослушивания записей аудиоархива «Останкино». А какой секс без курева и насухую?

Но если даже на Ростроповича и не лить бормотуху, через десять лет регулярного иссушения и окуривания он тихо уйдёт сам вместе с ферромагнитным слоем, оставив после себя целлулоидную плёнку, прозрачную, как слеза по невосполнимой утрате.

Здесь заглавная героиня повествования — плёнка — проматывается.

Остановим перемотку на том месте, где на голову строителя коммунизма сваливается видеомагнитофон.

С первого взгляда на дом определишь, какие квартиры заражены. Идёшь, бывало, по ночной столице, заглядываешь в воспетые Утёсовым московские окна… а в большинстве из них бьёт чечетку Майкл Джексон и бесчинствует Калигула, отбрасывая всполохи на стены.

И из бытовых видаков он перепрыгнул в профессиональный телевизор — останкинское ОТК приказало долго жить, и качество эфирного сигнала блюсти стало некому.