Раб лампы

Сам-то Куча по части студенток был морально чист, — он вообще не по этой части. Но не было лучше способа сплотить и сколотить вокруг себя гедонистическую омерту[7] из агентов влияния на самосознание общества.

В переводе на язык Бирюлёво-Товарного это звучит так: без мокрощёлок министра культуры на Николину в пятницу хрен затащишь.

И вот в очередную такую пятницу этот самый министр возьми да и брякни:

— Не знаю, сколько с америкосов содрать. Лимон зелени нормально?

— Смотря за что, — весело ответил Арнольд.

— Да ни за что. За воздух.

— За воздух — тогда два. А твоим друзьям таким воздухом можно подышать?

— Да нет, это фуфел полный, — ответил культурный министр. — Америкосы отваливают лимоны «Останкино» за старые плёнки.

— Что за плёнки? — лицо Кучи окаменело.

Оказалось, всё это время он был ни в одном глазу.

Так что, когда в следующий четверг Тристан Дел в очередной раз ступил на шереметьевскую землю, уже в аэропорту почувствовал: в московском небе зреет гроза.

Ещё бы.

Во-первых, нельзя копаться в Шопене, не поклонившись перед этим Куче. Хотя Лист с Рахманиновым пьют чай на небесах, в Москве их делами руководит он, и никто другой.

У Ростропа с Вишней теперь есть Карнеги-холл и вид с балкона в Монте-Карло. Куче же после всего осталось одно только Бирюлёво-Товарное, но уж в него-то Лауреат Лауреатыч впился мёртвой хваткой.

Ведь Бирюлёво тоже сдаивается.

Не Альберт-холл со студией «Декка», но всё-таки. И лишаться монопольного права на Чайковского с Мусоргским, из года в год последовательно утверждавшегося телевизором, Куча не собирался.

А тут этот не пойми кто из Лоса, а точнее с Молдаванки, втихую прокрался в ТРФ, нашпионил там… Это что же, кто хочет может партизанить в «Останкино» без спроса?

— Так мы далеко зайдём! — сопел Куча в ухо министру культуры на очередном залегании клуба гедонистов.

Во-вторых, налицо попытка на святом — музыке — подзаработать, как бы выразиться помягче, немузыкально. Иначе не объяснишь тот факт, что под обложкой «Сокровища „Останкино“» собраны имена, окружённые на Западе скандальным душком, — Ростропович, Цель и иже с ними. Тогда как истинные наследники московской фортепианной школы Нейгауза и Гольденвейзера — такие, как, например, Арнольд Куча и другие виртуозы Москвы, те, кому было недосуг сколачивать скандальное реноме в буржуазной прессе в надежде когда-нибудь нажиться на иудином капитале, не удостоились выбора американского дяди.

В-третьих, это всё ещё полбеды, если распределение прибытка, на который очевидно обречён проект, не было бы обтяпано настолько келейно. Как если бы вокруг «Останкино» ничего и никого не существовало.

— А как надо было его обтяпывать? — спросил Тристан Дел в кабинете министра культуры, куда его пригласили на следующее же утро по прибытии и даже прислали чёрную «Волгу» с маячком, чтоб примчать в объезд светофоров.

— Прежде всего создать министерскую комиссию по подготовке издания, — ответил Арнольд Куча, кивнув на министра, сидевшего рядом за массивным столом.

Его дубовая плита была до блеска отполирована в тех местах, где по ней ёрзали локтями поколения членов министерской коллегии, начиная ещё с Луначарского.

— Во главе с вами, как я понимаю? У меня даже нет сомнений в том, как именно такая комиссия предложила бы распределять прибыль.

Стены кабинета министра культуры СССР можно назвать бывалыми. В иные времена после визита сюда кое-кто нет-нет да и постреливался.

Тем более оскорбительна была на этом фоне такая дерзкая ехидца.

— Так мы далеко зайдём! — ещё два часа после отъезда Дела шипел Куча в кабинете министра культуры, колотя воздух самыми прославленными руками московской фортепианной школы.

И грохнуло.

«Распродавая за гроши бережно хранимое наследие Родины заокеанским культуртрегерам, мы далеко зайдём!» — писала наутро после визита Дела в Минкульт газета, в 91-м потерявшая приставку «советская», но и только.

А уже через неделю на эту тему клокотали все, от газетки для электричек «Мои 6 соток» до флагманов совпечати, несмотря на крайнюю занятость последних в смертельной схватке за редакционную недвижимость и санатории.

Вот на каком фоне ко мне в прямой эфир попросился Куча.

«Останкино» тогда ещё само было огорошено собственными силами, открывшимися после большевиков.

Взять хоть бы прямой эфир — выходит, телевидение не кунсткамера с засушенными уродцами, оно может жить. Собственно, оно само и есть жизнь, причём как внутри, так и снаружи кинескопа. Теперь, как жизнь, оно непредсказуемо и сразу набело, не исправишь.

И как жизнь наполняли разные голоса, так и прямой эфир теперь можно было наполнить разными мнениями, что я и делал. И с хмельным от внезапно свалившейся свободы восторгом купался во всполохах словесных битв, ещё пару лет назад в эфире немыслимых.

Вот на что рассчитывал Куча, рассевшись в моей прямо-эфирной студии.

И когда ассистент режиссёра объявила минутную готовность до выхода на всю страну, убедившись, что поменять ничего уже нельзя, он заявил мне:

— Вы здесь гордитесь прямым эфиром?

— Гордимся.