Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Замечательно, что увидели свет тексты Введенского и Олейникова, Вс. Некрасова и Г. Айги, М. Еремина и М. Сухотина. Однако попытки совместить историю литературы с живой поэтической практикой пошли вразрез с никем вроде бы не оспоренными теориями литературной эволюции. Стремление канонизировать заведомо «младшую», «новаторскую» (в тыняновском смысле слова) линию развития поэзии со всею прекрасною ясностью обречено на неудачу, а из благородной и достойной неподцензурности кандидатов в классики от авангарда отнюдь еще не вытекает истинность создаваемых вокруг них околонаучных мифов. Между прочим, мифы эти касаются не только авторов как таковых, но и литературной ситуации в целом, например, засилья якобы толстых журналов, насаждающих традиционную и тривиальную поэтику и поэзию. Многие из ранее не печатавшихся поэтов, сохранивших лицо и голос в глухие годы безвременщины, в эпоху новой поэтологической мифологии пережили серьезный надлом. Чтобы без нужды не травмировать травмированных, укажем хотя бы на судьбу мэтров рок-поэзии, стремительно и прямиком попавших из андеграуда в «оверграунд»: дистанция от текстов формально и идейно оппозиционных («Мальчики-мажоры» Шевчука) к нейтральным, лишенным подпитки запретностью («Последняя осень») не только велика, но и красноречива.

Второе. В последние годы в силу причин вполне объективных катастрофически сократилось число непрофессиональных ценителей поэзии. Скажем, поставлявшая немало таких читателей прежняя научно-техническая интеллигенция – теперь (ежели она вообще существует!) занята совсем другими, более насущными проблемами. Меньше стало и читателей журналов, покупателей книг, посетителей библиотек. И в этих условиях радикальное преобладание герметичной поэзии над «доступной» может привести к окончательному разобщению поэтов с большинством непрофессиональных читателей, для которых «понятность» служит немаловажным условием чтения, необходимой основой для постижения более глубоких смысловых пластов стихотворных текстов. Во многих западных странах такое разобщение ныне – свершившийся факт: отсутствие отчетливой установки на «внятность» привело к тому, что почти единственными «потребителями» стихов стали филологи, да еще – студенты, изучающие тот или иной язык.

В некоторых университетах существует должность poet in residence: поэт может и не читать какой-нибудь конкретный курс лекций, но в течение учебного семестра должен жить в университетском кампусе – бок о бок со студентами, имеющими возможность в любое время обратиться к нему за той или иной консультацией. При этом ценится не столько «продукция» стихотворца, сколько привходящие обстоятельства, не «художественный уровень», масштаб и значительность поэзии, но «языковая компетенция поэта», его стилистическое чутье, данные эксперта в области лингвистики и литературы. Предполагается (и справедливо), что поэт лучше обычного носителя языка владеет разнообразными нюансами художественной и бытовой речи и, с другой стороны, может дать квалифицированную консультацию в области классической литературы. Роль стихов при этом негласно сводится к лингвистическому и поэтическому прецеденту, лингвистическому эксперименту, именно благодаря своей уникальности способному пояснить некие стилистические (лексические, грамматические) особенности языка. Как зафиксировать исключения из правила о принадлежности глаголов на -еть к первому спряжению? Затвердить стишок-считалочку: «смотреть, видеть, ненавидеть, и зависеть и вертеть, и обидеть и терпеть» – это все второе спряжение – запомнили, господа русисты?

…Как весело в молодые и не очень молодые годы обнаружить в памяти нового знакомого свои любимые стихи. Рентгеновский снимок эстетических пристрастий, мгновенное сканирование вкуса: ага, он и это любит, и это, и даже – это, не очень популярное, не хрестоматийное, – мой человек, близкий, интересный, понятный!.. Всяк помнит, что подобное стремительное сближение не всегда основано на сплошном знании текстов, достаточно бывает мельком указать на отдельные слова, на сухой остаток «содержания» – без понятности и понимаемости поэзии тут не обойтись. Очень любопытны в этой связи недавно (в том числе и в предыдущем номере «Ариона». – Примеч. ред.) обнародованные в печати эксперименты М. Л. Гаспарова, попробовавшего перевести некоторые стихотворения XIX века «с русского на русский»: письменно зафиксировать этот самый сухой остаток смысла, добиться, чтобы «плавные и благозвучные» стихи не «убаюкивали сознания».

Вот что получилось, например, с батюшковским стихотворением «Мечта».

У Батюшкова: