Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Маленькая женщина с сумочкой, с завитком у виска
семенит на зеленый свет, вдыхает запах весны,
а в груди у нее вроде как битва при Фермопилах, войска
ринулись врукопашную – кровожадны, распалены…
И все заливает мертвящий стеклянный свет,
и все оглушает протяжный надрывный стон:
маленькая женщина чает больших побед
и правоту свою снаряжает, как легион.
Вроде бы каблук у нее сломался, а это прорыв
где-то на левом фланге… Вроде бы у нее текут
батареи в доме, а это – прорыв
ход подземный – враг уже тут как тут…
Вроде бы на работе сокращения, а это – в крови
полководец лучший рухнул, лежит ничком…
Вроде бы погода паршивая, а это – любви
достоверной что-то не заметно ни в ком…

(«Снаружи и внутри

»)

Особенно зримо присутствует ситуация выбора собственного голоса в обильно публикуемых в последнее время посмертных стихах Бориса Рыжего (см. в особенности замечательную подборку «Вырви из “Знамени” этот листок…» – «Знамя», 2003, № 1). Поэт словно бы пытается заново заговорить в эпоху, когда, казалось, все полномочия традиционного искусства исчерпаны, когда впору воскликнуть вслед за Георгием Ивановым:

Да, я еще живу. Но что мне в том,
Когда я больше не имею власти
Соединить в творении одном
Прекрасного разрозненные части.

Преодоление немоты, поиск заранее не данной, еще неведомой манеры поэтического выражения очень часто становятся у Бориса Рыжего не «проблемой поэтики», но оказываются самой сущностью события, запечатленного в стихотворении:

Как в юности, как в детстве я болел,
как я любил, любви не понимая,
как сложно сочинял, как горько пел,
глагольных рифм почти не принимая,
как выбирал я ритм, как сори
метафорами, в неком стиле нервном
всю ночь писал, а поутру без сил
шел в школу,
где был двоечником первым.
И все казалось, будто чем сложней,
тем ближе к жизни, к смерти,
к человекам –
так продолжалось много-много дней,
но, юность, ты растаяла со снегом,
и оказалось, мир до боли прост,
но что-то навсегда во мне сломалось,
осталось что-то, пусть пустырь, погост,
но что-то навсегда во мне осталось.
Так, принимая многое умом,
я многое душой не принимаю,
так, вымотавшийся в бою пустом,
теперь я сух и сухо созерцаю
разрозненные части бытия –
но по частям, признаюсь грешным делом,
наверное, уже имею я
больное представление о целом.
И с представленьем этим навсегда
я должен жить, не мучась, не страдая,
и слушая, как булькает вода
в бессонных батареях, засыпая,
склоняться к белоснежному листу
в безлюдное, в ночное время суток –
весь этот мрак, всю эту пустоту
вместив в себя, не потеряв рассудок.

(«Прощание с юностью

»)