Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Мальчишкой в серой кепочке остаться,
самим собой, короче говоря.
Меж правдою и вымыслом слоняться
по облетевшим листьям сентября.
Скамейку выбирая, по аллеям
шататься, ту, которой навсегда
мы прошлое и будущее склеим.
Уйдем, вернемся именно сюда.
Как я любил унылые картины,
посмертные осенние штрихи,
где в синих лужах ягоды рябины…
и с середины пишутся стихи.
Поскольку их начало отзвучало,
на память не оставив ничего.
Как дождик по карнизу отстучало,
а может, просто не было его.

Перед нами сравнительно нечастый для Б. Рыжего пример своего рода персональной «Ars poetica». Изначально существует неосвоенная стихом жизнь, потом приходит поэзия. В тексте же последовательно изображено и то и другое. Слово в стихе «изобразительно», стихотворение призвано по-аристотелевски «подражать жизни», выказывать с нею родство – нести след сопоставимости, соответствия слов и вещей. Поэзия обязательно отвечает на некий вопрос, родившийся за ее пределами, в области бытования тождественных себе, еще-не-поэтических вещей и еще-не-выговоренных в словах эмоций наблюдателя, как будто бы еще-не-поэта. Подобные взаимоотношения реальности и лирического слова предполагают зыбкий, но ясно ощутимый динамичный переход от «ситуации классики» к «ситуации современности», условно говоря, – от Пушкина к Пастернаку.

Вот что было у Пушкина (разделенность во времени и отчетливое различение жизни и творчества при всей их соприродности и взаимосвязанности):

Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум…

Вот что наступило у Пастернака (взаимное «перекрывание» поэзии и жизни, при котором нет первоначальной до-поэтической эмоции, присутствует своеобразная экспансия поэзии в любую сиюминутную повседневность):

Поэзия, я буду клясться
Тобой и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты – лето с местом в третьем классе,
Ты – пригород, а не припев…

В процитированном стихотворении Б. Рыжего «муза» является еще до того момента, когда становится понятным, что «прошла любовь». Потому-то «картины» оказываются посмертными штрихами осени, точнее говоря, осень впервые становится собою именно обратившись в картину – в тот момент, когда оказывается, что стихотворение уже пишется – «с середины», а что до «начала», то – «просто не было его». Так вот и получается загадочная вещь: поэтическое усилие, по природе своей всегда связанное с памятью, с прошлым, с попыткой воскресить событие собственного зарождения, зафиксировать превращение пока-еще-жизни в уже-поэзию, – на деле оказывается разомкнутым в будущее, в событие восприятия текста. И вынуждено, таким образом, отвечать на сакраментальный вопрос о достаточности и весомости пережитого в прошлом повода для создания текста: «был ли мальчик-то»? Ответ Бориса Рыжего не оставляет места для сомнений (самое время процитировать заключительную строфу):

Но мальчик был, хотя бы для порядку,
что проводил ладонью по лицу,
молчал, стихи записывал в тетрадку,
в которых строчки двигались к концу.

Испытание поэтики осуществилось сполна: припоминание прошлого, в котором «строчки двигались к концу», обернулось «нашим» будущим, с высоты которого ясно различим силуэт состоявшегося большого русского поэта.

Я думаю, что именно стихи Б. Рыжего, напечатанные в конце первой сотни страниц сборника, содержат общий знаменатель творческих задач большинства «тридцатилетних» поэтов – поиски соответствий и различий между традиционными поэтическими практиками и современными, с их точки зрения, задачами и проблемами поэзии.

У каждого из авторов акценты в этой общей формуле расставлены по-своему. Максим Амелин, например, особенно чуток к поэтической архаике, склонен раз за разом демонстративно воспроизводить античную строфику, одические сложносоставные конструкции – чего стоит строка «нет нощеденства без ликовства» или словечко «древлезвонкопрекрасных»! Впрочем, стилизация отточенной классической (классицистической) мастеровитости в его стихах двойственна в самых глубоких своих основаниях.