Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

С конца 1980-х годов появляются переводы Гандлевского на иностранные языки. Стихи переводятся на английский, французский, немецкий, итальянский, финский и польский; проза – на английский, французский, немецкий. Гандлевский принимает участие в поэтических фестивалях и выступлениях в Австрии, Англии, США, Швеции.

Однако окончательный выход поэта из андеграунда состоялся, пожалуй, в 1995 году, с появлением в питерском издательстве «Пушкинский фонд» книги стихов «Праздник», имевшей громкий и стойкий успех, отмеченной премией «Независимой газеты» под названием «Анти-Букер» в качестве лучшего поэтического сборника года. Лауреат от премии вскоре отказался из-за бюрократических процедур, по его мнению, несовместимых с «литературным поведением» поэта. Отказ от премии имел достаточно широкий резонанс в прессе, однако главным предметом для оживленных дискуссий были все же стихи.

С выходом в свет «Праздника» стало очевидно, что Гандлевский – поэт одной темы, автор одной бесконечной книги. Именно этим обстоятельством оправдана его сравнительно невысокая «продуктивность». В силу постоянства тематики и верности автора собственным стилистическим принципам, смысловая весомость всякого вновь созданного стихотворения многократно возрастает в силовом поле написанного и опубликованного ранее. Вечная и неизменная тема Гандлевского проста: соотношение внешней биографии и подлинной жизни одного, изображенного со всею возможной обстоятельностью человека.

Герой Гандлевского никогда не воспринимает окружающее с птичьего полета, панорамные изображения и глобальные обобщения в стихах практически отсутствуют, вместо них – пристальное вглядывание в детали, непритязательные приметы времени, будь то привычный для тесных квартир шестидесятых годов настенный коврик с изображением оленьей охоты или кубик Рубика, изобретение начала восьмидесятых.

Каким же образом из «объективных» фактов биографии складывается жизнь и судьба, в какие моменты и почему наступает вдруг «самосуд неожиданной зрелости»? Ответ незамысловат: жизнь, по Гандлевскому, «складывается» всегда, нужно только иметь силы для того, чтобы увидеть за деревьями лес, понять, что наряду с круговым ходом секундной стрелки в любом отрезке человеческого существования бьется пульс судьбы. Отсюда вытекают две важнейшие особенности поэтики Гандлевского.

Во-первых, поводом для написания стихов никогда или почти никогда не служит «озарение», вызванное переломным моментом взросления, прекрасным пейзажем или только что прочитанной книгой. Поэзия может прийти в любую секунду, ее способна пробудить ничтожнейшая бытовая частность: «повод для сочинительства у меня почти никогда не бывает связан с намерением»[548], – подчеркивает Гандлевский.

Во-вторых, лирика Гандлевского тяготеет к повествовательности, к рассказу (ср. название первого сборника!) о том, что уже состоялось и нуждается лишь в связном изложении, а вовсе не рождается здесь и теперь, по мановенью «музы». Миг бытового времени по мере рассказывания становится соизмеримым с масштабом вечности, причем исключительно важно, что итоговая сентенция нередко не имеет ничего общего с исходным пунктом рассуждений:

Скрипит? А ты лоскут газеты
Сложи в старательный квадрат
И приспособь, чтоб дверца эта
Не отворялась невпопад.
Порхает в каменном проеме
Невзрачный городской снежок.
Все, вроде бы, но остается
Последний небольшой должок.
Еще осталось человеку
Припомнить все, чего он не,
Дорогой, например, в аптеку
В пульсирующей тишине.
И, стоя под аптечной коброй,
Взглянуть на ликованье зла
Без зла, не потому что добрый,
А потому, что жизнь прошла.

(«Скрипит? А ты лоскут газеты…»

, 1993)

Не означает ли все это, что человек о главном в своей жизни может задуматься не иначе как мимоходом сминая в комок «лоскут газеты» либо «дорогой, например, в аптеку»? Что вокруг, следовательно, нет ничего прекрасного и возвышенного par exellence, а стихи вырастают исключительно из сора и бытовых банальностей, сводятся к бескрылому физиологическому очерку? Гандлевский вроде бы прямо подталкивает читателя к такому выводу:

А что речи нужна позарез подоплека идей
И нешуточный повод – так это тебя обманули…

(«Стансы»

, 1987)