Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Усилия Гандлевского адаптировать к запросам современности классические литературные смыслы и жанры имеют в двадцатом столетии стойкую традицию. Так, в романе Джойса обыкновенные дублинцы Блум и Дедалус перестают быть легендарными Одиссеем и Телемаком, несмотря на всю свою заурядность и пошлость. Золотой век позади, однако мифологический ключ к вечности присутствует и в веке Железном. Художник обязан разглядеть «сквозь» обыденные дела и делишки современников их вечный прообраз – великие деяния богов и героев. Только в этом случае можно надеяться, что стершиеся от многократного употребления слова (ср. у Гандлевского: «отечество, предание, геройство») обретут свой исконный смысл. Так обстоит дело и в известном стихотворении, построенном на лермонтовских реминисценциях:

Стоит одиноко на севере диком
Писатель с обросшею шеей и тиком
Щеки, собирается выть.
Один-одинешенек он на дорогу
Выходит, внимают окраины Богу,
Беседуют звезды; кавычки закрыть.

(«Стоит одиноко на севере диком…»,

1994)

Гандлевский избегает изощренной символики. Миф о вечном возвращении от биографии к судьбе остается за кадром, просто страдающий без курева дачник вдруг думает: «Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять…» Подобные фразы, произнесенные всерьез, совершенно немыслимы у поэтов новейшей «иронической» генерации, включая многих коллег Гандлевского по спектаклю «Альманах» и сборнику «Личное дело №__». Сам же Гандлевский, исповедующий своеобразный неоклассицизм в авангардном обличье, на редкость свободно сочетает самые разнообразные регистры и интонации: от высокой патетики («Будет все. Охлажденная долгим трудом…») до всепоглощающей иронии (посвященное Д. А. Пригову стихотворение «Отечество, предание, геройство…»).

Именно парадоксальное сопряжение пафоса и иронии приводит к тому, что «серьезные» финалы множества стихотворений Гандлевского никак не соответствуют иронической логике зачинов. Скажем, пространное, записанное без деления на отдельные зарифмованные строки (то есть в виде обманной «прозы») стихотворение 1982 года начинается так:

Картина мира, милая уму: писатель сочиняет про Муму;
шоферы колесят по всей стране со Сталиным на лобовом стекле;
любимец телевиденья чабан кастрирует козла во весь экран…

А вот финал:

Еще не все. Ценить свою беду, найти вверху любимую звезду,
испарину труда стереть со лба и сообщить кому-то: «Не судьба».

Спору нет, Гандлевский чрезвычайно чуток к новейшим поэтическим формам и интонациям. И все же, вроде бы отказавшись от многих неколебимых устоев классической русской лирики, поэт окольным путем возвращается к истокам поэтической традиции, отстаивает, как он сам формулирует, «законы жанра, поприще мое».

Во второй половине девяностых стихи Гандлевского не раз провоцировали оживленные обсуждения в критике. Летом 2000 года была удостоена премии «Северная Пальмира» его книга стихов «Конспект», годом раньше вышедшая в издательстве «Пушкинский фонд». Однако постепенно в центре внимания читателей оказывается и проза Гандлевского.

В 1995 году в «Знамени» была напечатана повесть «Трепанация черепа», тогда же отмеченная ежегодной премией журнала как произведение, «утверждающее либеральные ценности», а в 1996 году удостоенная Малой Букеровской премии. Вскоре (1996) повесть вышла книжкой в петербургском издательстве «Пушкинский фонд». «Трепанация черепа» появилась в разгар популярности «нового документализма» – так называемой прозы non fiction, как правило, описывающей подлинные события с участием реальных действующих лиц. Так обстоит дело в отмеченном Букеровской премией «Альбоме для марок» Андрея Сергеева, в книге М. Безродного «Конец цитаты», в полумемуарных зарисовках А. Жолковского и т. д.