Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Признание повести Гандлевского документальной исповедью, неизбежно сужает ее смысл: при таком варианте прочтения на первом плане окажутся автобиографические подробности: предки и прародители автора «Трепанации», бесконечные любовные и алкогольные истории из жизни столичной литературной тусовки и т. д. Внимательный читатель, возможно, обнаружит также содержательные комментарии ко многим известным стихотворениям Гандлевского, узнает об истории их создания, отметит прямые автоцитаты. К примеру, герой «Трепанации» в тяжелом похмелье досадливо произносит про себя: «Вот это смерть и есть, допрыгался, придурок…» Это строка из известного стихотворения («Все громко тикает. Под спичечные марши…», 1994), значит, у описанных в нем страданий есть алкогольная подоплека – из самого стихотворения это вовсе не явствует…

«Трепанация черепа» никоим образом не укладывается в тесные рамки творческого автокомментария. В прозе Гандлевского на равных правах присутствуют как подчеркнуто достоверное изображение подлинных происшествий его собственной жизни, так и стремление увидеть в повседневных частностях вечные законы человеческого бытия как такового. Универсальный мотив перемены, обретения новой судьбы в мифологии и литературе представлен в двух основных вариантах, которые можно было бы условно обозначить как «метаморфозу» и «преображение».

Смысловой контекст метаморфозы принципиально связан с многократностью возможных превращений, каждое из которых воспринимается как «второе рождение» (пастернаковская аллюзия, здесь, конечно, не случайна), «возрождение», возвращение к ранее известной, но временно утраченной подлинности себя самого. За вторым рождением естественным образом может последовать третье, четвертое и т. д.

Семантический ореол «преображения» и проще, и сложнее: это ни в коем случае не второе рождение, не третье, а именно первое, воспринимаемое как единственно возможное и окончательное. Наиболее отчетливо преображение в изложенном понимании воплощено в топике мифа о рождении Афины Паллады из головы Зевса. Грозная богиня появляется на свет сразу в боевом облачении, без всякого намека на необходимость «взросления», «становления» и т. д.

Присутствие «палладианского мифа» в смысловой структуре повести Гандлевского удостоверено не только лейтмотивом трепанации черепа как шага к новой жизни. Герой-автор занят разрешением непременно возникающей в связи с комплексом преображения антиномии между «вторичностью» переживаемых прозрений и их подлинностью, единственностью. Герой рождается заново, но не воз-рождается, он словно бы впервые появляется на свет:

…на сорок втором году я впервые с полной достоверностью ощутил, что смерть действительно придет и «я настоящий» (ср. у Мандельштама: «Неужели я настоящий…». – Д. Б.) и все мелочи и подробности моей жизни предстали мне вопиющими и драгоценными. Ко мне вернулись память и дар речи, и я никак не могу заткнуть фонтан. Меня осенила бессвязность фолкнеровского Бенджи, ибо я думаю одновременно обо всем[555].

Присутствие у Гандлевского упоминания о безумной пророческой глоссолалии Бенджи Компсона, героя «Шум и ярости» ясно указывает на семантическую подоплеку «подлинного рождения». Она состоит в расширении и углублении способности видеть, слышать и понимать. Телесная инициация, переживаемая героем в Институте нейрохирургии, становится шагом на пути к обретению дара слова, «глагола» (ср. сходный ряд мотивов телесного и духовного обновления в пушкинском «Пророке»).

В 1998 году в привычном для Гандлевского петербургском издательстве «Пушкинский фонд» вышел сборник эссе «Поэтическая кухня». Тексты, вошедшие в книгу, ранее публиковались в «Знамени», «Литературной газете», в газете «Культура», а также в журналах «Итоги», «Новое время», «Пушкин» (ныне известное сетевое издание «Русский журнал»).