Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

На самом деле все не так. Именно в многочисленных афоризмах Гандлевского, в его отточенных (нередко императивных) словесных формулах и преодолевается хаос, обретает смысл невыносимая беспорядочность обыденных событий, фиксируется переход от биографии к судьбе: «Трудна не боль – однообразье боли»; «Спору нет, память мучает, но и она // Умирает – и к этому можно привыкнуть» и т. д. и т. п. Рутинное существование преображается именно в самом процессе повествования о нем, в поиске и обнаружении собственной способности рассказать о мимолетном, о том, что обычно скользит по периферии бокового зрения. При этом подчеркнутая традиционность просодии («Для меня точно рифмовать – все равно, что чистить зубы утром и вечером: рефлекс многолетней давности»[549], – говорит Гандлевский) контрастно оттеняет парадоксальность тематики.

Итак, герой Гандлевского – влюбленный юнец, беспутный бродяга, сторож-маргинал, рассеянный дачник – наделен поэтическим даром. Однако имя этому дару – не вдохновенье, не причастность к высотам духа, а простая способность к говорению. Речь течет словно бы сама по себе: «Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью» – последняя строка открывающего книгу «Праздник» посвященного матери поэта программного стихотворения «Стансы» («Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла…», 1987). Единственное отличие поэтической речи от вязнущей в мелочах болтовни – способность если не гармонизировать, то попросту объяснить и упорядочить жизнь. Именно в стихах, в насыщенном отточенными афоризмами рассказе

Тарабарщина варварской жизни моей
Обрела простоту регулярного парка.

(«Будет все. Охлажденная долгим трудом…»

, 1980)

Словно бы развивая магистральную тему первой книги, Гандлевский в «Празднике» представляет читателю целую череду стихотворений, озаглавленных по их жанровой принадлежности («Стансы», «Баллада», «Элегия», «Два романса»). Варьирование риторических моделей, связанных с легко узнаваемыми жанрами золотого века русской поэзии, носит у Гандлевского глубоко осмысленный и осознанный характер. Можно вспомнить в этой связи мастерскую стилизацию жанра «жестокого романса» в стихотворении «Устроиться на автобазу…», получившем широкую известность, в частности, благодаря работам лингвиста и литературоведа А. Жолковского о так называемой инфинитивной поэзии.

Следует подчеркнуть, что при всей их демонстративной интертекстуальной «вторичности», жанровые стилизации Гандлевского весьма далеки от постмодернистской «центонной» (термин В. И. Новикова) поэтики, во главу угла ставящей монтирование узнаваемых и иронически переосмысленных классических цитат. Так, в упомянутом стихотворении безусловно ироническая интонация:

Устроиться на автобазу
И петь про черный пистолет… –

немедленно становится вполне серьезной, почти трагической:

К старухе матери ни разу
Не заглянуть за десять лет – и т. д.

К «центонной поэзии» (от А. Еременко до Д. А. Пригова) весьма отдаленное отношение имеют не только жанровые стилизации Гандлевского, но и бесчисленные реминисценции, столь характерные для его стихов. Прямая либо косвенная цитата из классического стихотворения не переводит изображенную картину жизни целиком в условную плоскость «интертекста», где возможны любые словесные игрища. Смысл однажды описанного в стихах события бережно сохраняется, вопреки кажущемуся стилистическому разнобою. Так происходит, например, в уже упоминавшемся стихотворении «Вот наша улица, допустим…»:

Как видишь, нет примет особых:
Аптека, очередь, фонарь
Под глазом бабы. Всюду гарь.
Рабочие в пунцовых робах
Дорогу много лет подряд
Мостят, ломают, матерят.

Все как у Блока в знаменитом стихотворении «Ночь, улица, фонарь, аптека…»: «живи еще хоть четверть века», безысходность жизни на улице Орджоникидзержинского останется незыблемой, поистине «Все будет так, исхода нет»! Блоковская ситуация снижена и обытовлена, однако осталась сама собою. Классическая цитата сохраняет у Гандлевского свой исконный смысл даже в самой парадоксальной осовремененной редакции. Модернизированные до резкого стилистического диссонанса Лермонтов («Когда волнуется желтеющее пиво…») или Блок («Алкоголизм, хоть имя дико…») остаются тем не менее самими собою.