Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

Если от общих соображений мы перейдем к фактам, то сможем легко убедиться в том, что внешний раскол в русской духовной жизни, как, впрочем, и любое вмешательство извне, не в силах оказать на внутреннее развитие русской культуры никакого влияния; ее развитие продолжается параллельно и в Советском Союзе [Räteunion], и в диаспоре, подчиняясь одним и тем же своеобразным, имманентным закономерностям. Обе ветви русской культуры воссоединены не только общим наследием, передаваемым от поколения к поколению, но и благодаря сходным тенденциям развития, а также конкретным результатам этих тенденций. Насколько же уязвимой была бы попытка зачислить, например, Стравинского и Прокофьева по ведомству эмиграции либо метрополии! Лишь их причастность к русской музыке не может быть подвергнута сомнению. Показательно, что отмеченное сходство проявляется как в вершинных достижениях, так и в явлениях заурядных и даже в культурных провалах. Не только Цветаева и Пастернак будут соприсутствовать в истории русской поэзии в одной и той же рубрике, но и паразитическая массовая продукция, весь этот китч, загримированный под литературу и названный специальным термином «халтура», – поразительно одинаков «по обе стороны баррикад»; отказавшись от политического подхода, мы не сумели бы усмотреть различий между книгой Краснова[722] «От двуглавого орла до красного знамени» и бесчисленными московскими агитками, в которых варьируется та же тема.

Может показаться, что марксизм является принципиальной основой науки в СССР в противовес зарубежной русской науке. Однако наряду с марксистскими и марксистски окрашенными научными работами в России выходят и несомненно выдающиеся немарксистские труды; с другой стороны, среди исследовательских работ эмиграции есть такие, где используются марксистские положения. В области литературоведения, например, вне марксистской проблематики находятся в СССР работы своеобразнейшей школы – формальной, в то время как в эмиграции почетное место занимает Святополк-Мирский[723], оперирующий целым рядом марксистских понятий (в их ленинской интерпретации). Сама по себе марксистская методология в ее приложении к гуманитарным наукам – вещь в высшей степени неопределенная. Отметим, однако, в первую очередь тот факт, что коренное противоречие, расколовшее современную русскую мысль на два направления, не совпадает с размежеванием марксистской и немарксистской науки. Одно из направлений – структуральное, оно ищет имманентные законы системы и ее эволюции и рассматривает элементы системы с точки зрения их функций, а эволюцию – с точки зрения целесообразности. Другое – генетическое; оно стремится объяснить явления одной и той же природы через явления иноприродные, вывести первые из вторых без привлечения каких бы то ни было телеологических факторов. Оба направления de facto соседствуют под крышей так называемой марксистской науки. При этом одни исключают из марксистской науки понятие механической причинности и выдвигают требование о том, что «значение тех или иных идеологических перемен должно определяться в контексте соответствующей идеологии, в рамках которой существуют качественно различные сферы, обладающие собственными специфическими закономерностями»; другие же марксисты любой идеологический факт рассматривают как «предопределенный базисом», а значит, детерминированный извне и оспаривающий возможность научного познания помимо категории генетической причинности. В этом и состоит ключевое для обоих направлений противоречие, не менее остро ощущаемое совершенно независимой от марксизма наукой русского зарубежья и составляющее подлинную сущность [Kern] сегодняшнего этапа истории русской мысли.

Роман Якобсон [724] письмо польского ученого [725]

Дорогой Юлиан![726]

Мне вспоминаются наши приятные беседы – в Польше, здесь, в Кембридже, и на софийском Съезде славистов. Я прочно усвоил, что для тебя в отечественной и мировой науке самое дорогое – не блестящее жонглирование софизмами, а бесстрашный, напряженный поиск истины. Потому-то я и хочу поделиться с тобою вестью от Франтишека Седлецкого[727], отважно посланной из порабощенной Варшавы, где 10 февраля 1942 г. его настигла преждевременная смерть.

Знаменательно, что последние размышления Седлецкого тематически связаны со всеми письмами, доходившими до меня из предвоенной Польши. Это был горячий и решительный призыв к упорной борьбе за новое слово в науке – наперекор любым препятствиям.