Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

В начале 1923 г. Ян Виктор Поржезинский[728] прислал мне из Люблина в Прагу очень сердечное письмо, разительное опровержение распространенных мнений о его мрачной нелюдимости. Профессор рад был, что, несмотря на тяжелое время, его ученики – Трубецкой и я – нашли в себе силы для творческой работы. Его письмо было продолжением нашего разговора в Московском университете в начале двадцатого года. Поржезинского тревожило в науке бесцельное накопление бесчисленных фактов, он говорил, что сама по себе эпоха глобальных потрясений побуждает ученого отказаться от поисков тысяча первого примера на заданную тему и обратиться к фундаментальным проблемам. В моем тогдашнем пражском духовном уединении это было первое отеческое благословение, первый вдохновляющий отклик старшего поколения на мои юношеские опыты в области фонологии и теории стиха.

С кругом польских новаторов слова меня впервые связало письмо Леонарда Подгорски-Околува[729]. Он прислал мне в Чехию свои недавние статьи из «Скамандра»[730] 1925 и 1926 гг. – «О рифмовке» и «В защиту «новых рифм», – в которых, сославшись на мою книгу «О чешском стихе…»[731], предложил высказаться по поводу его разногласий с Казимежем Нитчем[732], дважды выступившим против рифменных нововведений скамандритов и попыток их обоснования (см. перепечатку обеих полемических реплик Нитча в его «Избранных работах по полонистике»[733] Апостол «новых рифм» призвал меня уладить спор между поэтом-теоретиком, не обладавшим достаточной научной подготовкой, и лингвистом, приступившим к исследованию явлений поэтического языка без осознания автономных законов его строения и развития по сравнению с повседневной речью.

Ответ напрашивался сам собою: как бы поучительны ни были интересные наблюдения Нитча над отдельными внешними факторами, повлиявшими на новые польские рифмы (произношение на восточных территориях Польши и новейшая русская литература), однако квинтэссенция новизны содержится все же в двух внутренних, собственно поэтических тенденциях современного стиха вообще и польского в частности. Уже само название второй реплики Нитча («О глубоких и неточных рифмах») достаточно ясно отражает обе тенденции. Первая их них – «сдвиг рифмы к середине стиха» – ни в малой мере не ослабляет рифму, но лишь подчеркивает характерную для модернистского стиха склонность к антиграмматической рифме и, как следствие, либо ее трансформацию из homoioteleuton[734] в парономасию[735], либо необычную последовательность обеих стилистических фигур. Именно поэтому в рубрику «ослабленная рифма» [rym osłabiony] так нелегко было втиснуть изощренную тувимовскую конструкцию (см.: «Фокус-покус»[736]):

w mowę wbity (три фонемы w и одна m) / mocnym chwytem[737] (одна фонема w и три m[738], а также метатеза заударных e и y) или стихи Броневского[739]: Przeczyłem nocom / słowem – przemocą, либо Bluźniłem światłu. / Dławiłem wiatry («Исповедь»)[740]. Другой аспект явления неточной рифмы замечательно проанализировал сам Нитч в более ранней работе «Из истории польских рифм» (1912)[741]; там фикция «полной рифменной идентичности» была замещена эффективным принципом относительной эквивалентности, понятым как одна «из литературных проблем, касающихся главным образом развития поэтической формы». С особым мастерством Нитч выявил художественную иерархию согласных в т<ак> наз<ываемых> ассонансах ранней польской поэзии («Избранные работы». Т. 1. С. 67 сл.)[742]. Если бы с теми же критериями ученый подошел к изучению польских «новых рифм», то ему не пришлось бы говорить о том, что в четверостишии Мечислава Брауна[743] «созвучие ограничивается только гласными»: …chorо́b / …strawy / …wzorо́w / …słaby. Единственная рифменная вольность в обоих случаях – рифмовка смычного губного согласного [b] с губным фрикативным [w], ceteris paribus[744].

Именно в новейшей поэзии, особенно в период рифменного новаторства, натуралистическая конвенция стремления к иллюзорному звуковому тождеству уступает место эстетике аллюзионных соответствий, причудливо сочетающих сходства и контрасты. Антиграмматизм современной рифмы – один из подобных весьма действенных контрастов. Однако именно в оценке художественной техники своих младших современников гениальный аналитик уступил место субъективному критику-консерватору. Таким был в общих чертах мой ответ автору «Беларуси»[745].