Работы разных лет: история литературы, критика, переводы

4. «Какой простор!» – воскликнул на одном из последних лингвистических конгрессов Л. Ельмслев[786], пришедший в восторг от нескольких изложенных им же наблюдений, совершенно не задумываясь об их специфике (лингвистической? психологической? физиологической?). Он-де таким образом «преодолел» узкие, жесткие, чересчур обедняющие беспредельную, необъятную в своем богатстве живую действительность, чрезмерно ее схематизирующие методологические рамки фонологии… и вот уже отвешивает ему низкий поклон автор «Теории формального метода» попутчик [poputčik][787] опоязовцев – Эйхенбаум[788] и потирает в гробу руки покойник Бергсон[789].

Нет! «Пафос науки» состоит не в попытке объять «необъятную», «живую» и пр., т. е. попросту бергсоновскую действительность – в этом отношении замечательнейший ученый будет превзойден любым визионером либо художником, иногда даже всем известным глупцом; а значит, не стоило Вам совершать переворот в гуманитарии: вполне достаточно… «живо и свежо чувствовать», «любить предмет своих исследований» (это непременно!), «выучиться пению птиц»; стоит лишь попеременно слушать лекции Фосслера[790] и отца иезуита М. Жюсса[791], а также внимать Бергсону и Кроче[792] (живое, личное общение прежде всего!), «фотографировать сердцем» (все цитаты – подлинные!) и в конце концов дематериализоваться в закоулках развращенной, профанированной, обанкротившейся современной «мысли».

Нет, Ваш подвиг [podvig][793] был совершен не для этого! Задача науки – описание поддающихся истолкованию участков или, иначе, аспектов действительности в виде стройных систем истинных и проверяемых утверждений; истинных если не абсолютно, то по отношению к некоторым иным, основополагающим утверждениям-истинам. Такие системы в самом деле говорят о действительности на интеллектуальном языке, объективном и рациональном… Однако рационализм влечет за собой вполне определенные последствия: необходимо раз и навсегда отречься (в пользу поэта, мистика) именно от всеохватности подходов, укротить психологически обусловленные склонности к жульническим фокусам, когда гуманитарные факты (к ним истинный гуманитарий причисляет всю действительность) подменяются фактами биологическими, напр<имер> взятыми из жизни животного, известного зоологам под именем «homo sapiens», – его гуманитарию на своем пути встретить никогда не доведется (вот где одна из кардинальных точек разрыва inter vetera et nova!)[794]. Нужно отречься от культивирования идеографизма в номографических науках: на основании долгих наблюдений я пришел к убеждению, что именно этот пункт – центральный в описанном столкновении, именно здесь разверзлась между ними, древними, и нами – пропасть, которую невозможно преодолеть… В конце концов нужно заменить е́lan vital[795] или интуицию умственным усилием, добиваться истины (как относительной, т. е. данной лишь «по отношению» к чему-либо, так и представляющей собою самоё основу для аксиом всей системы) не на путях веры, но именно – разума. Там, у них – вообще трудно говорить о пути (марево умозрительных спекуляций [umozritel’nych spekulacyj][796], иррациональных порывов, в принципе не осознаваемых привычек); здесь, у нас – несомненный путь, причем очень далекий и трудный: мой друг[797] утверждает, что он неминуемо приведет к тем же дилеммам (и их решениям!!), что и «Материализм и эмпириокритицизм»[798]; это, по его мнению, не только не должно повлечь за собою (речь о науке, а не о политике!) ликвидацию всех… опоязовцев, но – и это исключительно важно! – могло бы упрочить незыблемым фундаментом здание структуральной гуманитарии.

Фонология должна сделать выбор.

Если бы не внешние обстоятельства, это письмо, возможно, было бы другим – более пространным и менее личным. Искреннейшие приветствия от меня и моих друзей!

Фр. Седл<ецкий>

Адрес мой – прежний: Фр. С. [В<аршава>, <ул.> До́бра 96/5]

* * *

Все намеки в этом письме легко расшифровать. «Общаться лично» было невозможно ни с позднее убитым Хопенштандом, ни с другими узниками варшавского гетто, лагерей, застенков. О тяжелых обстоятельствах жизни Седлецкого, о его несчастьях свидетельствуют биографические данные, сообщенные мне покойной Стефанией Книспель-Врублёвой[799]:

«С начала оккупации [Седлецкий] едва перебивался тяжелым трудом, работал посменно в эпидемиологическом отделении еврейской больницы На Чистом [Na Czystym], позже – продавцом в магазине одного из друзей. Уже весной 1940 г. после перенесенного плеврита начался туберкулез, который очень быстро прогрессировал».