Раффлс, взломщик-любитель

Нельзя было и мечтать о том, чтобы оказаться на борту лучшего парохода, чем «Улан» «Северогерманского Ллойда» и встретить более добросердечного джентльмена, чем его капитан, или более славных парней, чем его офицеры. У меня еще остались манеры для того, чтобы признать хотя бы это. Я возненавидел этот круиз. Однако это не было виной кого-либо, связанного с кораблем; погода здесь тоже была ни при чем – она была монотонно идеальной. Причину я не мог найти даже в своем сердце. Я наконец-то расстался с совестью – раз и навсегда. С угрызениями совести исчез и страх, и я был готов наслаждаться яркими небесами и сверкающим морем с беспечной отстраненностью самого Раффлса. Мешал же мне в этом Раффлс, впрочем, не он один. Вместе с Раффлсом это делала колониальная кокетка, возвращавшаяся домой с учебы.

Что он в ней нашел – вот это был вопрос. Само собой, он находил в ней не больше моего, однако, чтобы позлить или наказать меня за мое долгое отступничество, он решил повернуться ко мне спиной и посвящать себя этой девчушке на протяжении всего пути из Саутгемптона в Средиземноморье. Они были неразлучны, и это выглядело просто абсурдно. Они начинали после завтрака и не заканчивали до одиннадцати вечера или даже полуночи; не было и часа, в который не было бы слышно, как она смеется в нос или как он тихим голосом говорит ей на ухо нежную бессмыслицу. Разумеется, это была бессмыслица! Спрашивается, можно ли представить, чтобы мужчина вроде Раффлса, со всем тем, что он знал о мире, и с его опытом в отношениях с женщинами (сторона его характера, которой я намеренно до сих пор не касался, поскольку она заслуживает отдельной книги), мог день за днем беседовать с легкомысленной школьницей о чем-то, что не было бы бессмыслицей? Я не стал бы вводить мир в заблуждение, утверждая обратное.

Полагаю, я уже говорил, что у юной особы были свои достоинства. Думаю, у нее и вправду были красивые глаза, а черты ее загорелого лица были действительно чарующими – если форма способна очаровывать сама по себе.

Также я вынужден признать, что она была гораздо более нахальной, чем хотелось бы; ее здоровью, темпераменту и жизнерадостности можно было только позавидовать. Возможно, мне так и не представится шанс передать здесь одну из речей этой юной леди (они были для этого слишком невыносимыми), потому я стараюсь описать ее максимально справедливо. Впрочем, я признаю, что могу быть немного предвзятым. Я завидовал ее успеху у Раффлса, которого в результате я видел все реже. Признавать такое неприятно, однако меня терзало нечто, похожее на ревность.

Настоящая ревность, впрочем, бушевала по соседству – жестокая, безудержная, недостойная ревность. Капитан фон Хойман закручивал свои усы так, что они напоминали языки пламени, застегивал белоснежные манжеты запонками и с вызовом смотрел на меня сквозь свое пенсне – так мы и утешали друг друга, за все время не произнеся ни слова. У капитана был уродливый шрам на щеке, доставшийся ему в Гейдельберге[55], и я полагал, что он бы с радостью наградил Раффлса таким же. Не то чтобы фон Хойман не пытался изменить сложившуюся ситуацию – Раффлс специально давал ему возможность делать такие попытки ради жестокого удовольствия, которое он получал, руша все планы фон Хоймана в тот самый момент, когда капитан «распушивал хвост», – таковы были слова самого Раффлса, когда я попытался намекнуть ему, что нехорошо издеваться над немцем на немецком корабле.

– Ты зарабатываешь себе дурную славу на корабле!

– Лишь в глазах фон Хоймана.

– Но разумно ли поступать так с человеком, которого мы хотим облапошить?

– Разумнейший поступок из всех, что я когда-либо совершал. Пытаться с ним подружиться было бы роковой ошибкой – это самая распространенная уловка.

Слова Раффлса успокоили и ободрили меня. Я чувствовал себя почти что довольным. Я боялся, что Раффлс забыл о нашем деле, и немедленно сообщил ему об этом. Мы уже дошли до Гибралтара, а он не вспоминал о нем с самого Те-Солента. Однако Раффлс с улыбкой покачал головой.

– Уйма времени, Банни, уйма времени. Мы ничего не сможем предпринять до тех пор, пока не окажемся в Генуе, а это произойдет только в воскресенье вечером. Круиз еще только начинается – как и наша с тобой жизнь, так давай же наслаждаться ею, пока можем.

В этот послеобеденный час мы беседовали на верхней палубе. Не переставая говорить, Раффлс внимательно огляделся, после чего оставил меня в одиночестве, направившись куда-то решительным шагом. Я удалился в курительную комнату, где курил и читал, сидя в углу и наблюдая за фон Хойманом, который пришел пить пиво и дулся в другом углу.

Мало кто рискует путешествовать по Красному морю в середине лета. «Улан» был практически пуст. На верхней палубе, однако, кают было мало, что я и использовал в качестве предлога для совместного проживания с Раффлсом. Я мог бы занять отдельную каюту палубой ниже, но хотел быть наверху. На таком объяснении настаивал сам Раффлс. Так мы могли жить вместе, не вызывая никаких подозрений. Понимания нашей конечной цели у меня, впрочем, тоже не было никакого.