Раффлс, взломщик-любитель

– Да. Я заставил его играть на всем, на чем он только мог, и это стало его лебединой песней, как я и надеялся. Он даже показал Эми жемчужину.

– Эми, значит! И она немедленно сообщила об этом тебе?

– Ничего подобного. Что заставляет тебя так думать? Мне стоило немалых трудов выудить это из нее.

Сам его тон должен был стать для меня весомым предупреждением. Однако я не обладал достаточным тактом, чтобы воспринять его подобным образом. Наконец-то я понял причину его неистового флирта. Я стоял качая головой, грозя ему пальцем и не замечая в своем озарении его нахмуренных бровей.

– Ах ты скользкий червь! – воскликнул я. – Теперь мне все ясно. Каким же глупцом я был!

– Уверен, что ты до сих пор им не являешься?

– Не являюсь. Теперь понятно, что не давало мне покоя всю неделю. Я просто не мог сообразить, что ты нашел в этой девчушке. Никогда бы не подумал, что она была частью игры.

– Значит, ты считаешь, что все дело в этом и ни в чем больше?

– Разумеется, хитрый ты старый пес!

– А ты знал, что она – дочь богатого скотовода?

– Есть дюжины богатых женщин, готовых выйти за тебя хоть завтра.

– А тебе не приходило в голову, что мне могло захотеться выйти из игры, начать все заново и жить счастливой жизнью в глуши до конца своих дней?

– Когда ты говоришь об этом таким тоном? Ни за что на свете!

– Банни! – вскричал он столь яростно, что я мгновенно пришел в себя.

Однако больше он ничего не сказал.

– Ты и вправду думаешь, что жил бы счастливо? – рискнул спросить я.

– Одному лишь Богу известно! – ответил Раффлс.

И с этими словами он оставил меня удивляться его виду и тону и в гораздо большей мере тому, сколь тривиальной причиной они были вызваны.

III

Среди всех подвигов Раффлса на воровском поприще, которым мне довелось стать свидетелем, самым сложным и деликатным был тот, который он совершал с часу до двух ночи во вторник на борту парохода «Улан» «Северогерманского Ллойда», стоявшего на якоре в генуэзской гавани.

Все прошло гладко. Раффлс предвидел каждый возможный вариант развития событий, и, как он меня заверил, все случилось так, как и должно было случиться. Внизу не было никого – лишь двое ребят из команды на палубе; мостик также был пуст. Было двадцать пять минут второго, когда Раффлс, полностью раздетый, однако с заткнутым ватой флаконом в зубах и маленькой отверткой за ухом, пролез, извиваясь как змея, в вентиляцию ногами вперед, и всего без девятнадцати два, когда он вернулся головой вперед с флаконом, все так же зажатым в зубах и все так же заткнутым ватой, которая не давала греметь чему-то, лежавшему внутри этого флакона и выглядевшему как огромная серая горошина. Он извлек винты, а затем вставил их вновь; он отвинтил люк воздуховода в каюте фон Хоймана, а затем снова завинтил, оставив его в том же виде, в котором он и был, после чего немедленно сделал то же самое и с нашим люком. Что касается самого фон Хоймана, то было достаточно лишь положить пропитанную хлороформом вату ему на усы, а затем подержать ее над его приоткрытым ртом, чтобы незваный гость мог спокойно карабкаться в обе стороны прямо через него, не вызывая даже стона.

Мы получили свой долгожданный приз – жемчужину размером с лесной орех с розоватым оттенком, как у женского ноготка, этот трофей эпохи флибустьеров, этот дар европейского императора вождю из южных морей. Когда следы были заметены, мы начали праздновать. В ночной тьме мы поднимали за жемчужину бокалы, омывая ее в виски с содовой. Однако момент был еще более величественным и триумфальным, чем в самых смелых из наших мечтаний. Теперь нам нужно было лишь спрятать драгоценный камень (который Раффлс успел вставить в другую оправу) так, чтобы мы могли пройти самый внимательный обыск и забрать ее с собой, сойдя на берег в Неаполе. Именно этим Раффлс и занимался, когда я засыпа́л. Сам бы я предпочел сойти на берег в Генуе той же ночью и скрыться с нашим трофеем, однако Раффлс не хотел об этом и слышать по дюжине вполне очевидных причин.