Расправляя крылья 1. Шаг перед пропастью

Штурмы? Прорывы? Да это весело, Вань! Это смена плана, смена картинки повседневности! — рассмеялся он. — Убьют? После первого полугода, когда крыша, немного съехав, встаёт на место, ты даже не осознаёшь этого. Смерти для тебя нет, ты её не чувствуешь. ЗНАЕШЬ, что умрёшь, ощущая где-то на периферии головного мозга, но не чувствуешь, понимаешь? И дуром прёшь туда, куда зелёные новобранцы в жизни не пойдут, наложив в штаны от страха.

И ты выживешь, Вань, вот в чём штука! Когда ты со смертью на «ты», и она к тебе благоволит. Но только если смотришь ей в глаза ровно, без страха, а так не каждый сможет даже через полгода.

— Это чревато, — покачал я головой. — Те, кто без страха, гибнут первыми.

— Есть такое. — Макс согласился, снова помолчал. — Те, которые полгода — эти гибнут. Башню начинает сносить через месяца три окопной жизни. К шести ты зверь в клетке, готовый на всё, даже чтоб тебя грохнули, лишь бы это прекратить. Это самые… Нестабильные бойцы, с ними больше всего проблем, — подобрал он мягкое слово, хотя думал выразиться крепче. — Дальше отпускает — человек такая скотина, что и к стрессу привыкает. И те, кто выжил… Подобрался к годовой планке… Я называю их условно бессмертными.

— Спецы? Супера? — хмыкнул я, как губка впитывая информацию. Кивок.

— Вроде того. Люди, способные на всё. Способные голыми руками положить вооруженный до зубов батальон противника. У нас, на вольфрамовом, как раз такие и собрались. Костяк — интербригадовцы, с самого начала Войны на Марсе… Еще до начала осады Смоленска, — поправился он. — Ну и ополченцы тоже не промах. Матёрые мужики, давным давно узнавшие, за какой конец винтовку держать. Там, в городе, — абстрактно кивнул он вдаль, — хватало зелёных юнцов, пороху не нюхавших, «бульдога» в десяти метрах от себя не видевших, но у нас таких не было. Я был самый зелёный, самый необстреленный, и то «бульдога» на «раз-два-три» делал.

— Ты тоже хандрил? Когда дошла твоя очередь? — продолжал я выпытывать интересные сведения, которые, дай бог, никому никогда не испытывать на практике.

— А то!

Макс усмехнулся.

— Представь себе шесть стен вокруг. Идти некуда. Отступать — нельзя. Гражданских нет; единственные гражданские — медперсонал, то есть все, с кем ты и так каждый день с утра до вечера общаешься. Развлечений нет. Ни хрена нет. Рожи — одни и те же. Изо дня в день. Изо дня в день! — повысил он голос. — Всех знаешь, выучил повадки каждого наизусть. Да, с кислородом у нас проблем не было, и с водой, но все жилые бункера и отметки постепенно зарастают грязью и плесенью, хоть что с ними делай. Всюду дикая влажность, ходишь постоянно мокрый и потный — климатики не справляются. Без скафа никуда не выйдешь; даже из бункера в бункер передвигаться лучше в скафе — если жить, конечно, хочешь. И рожи… Одни и те же! Одни и те же!..

Он зло выдохнул, прогоняя тяжелые воспоминания.

— Это великое счастье было, Хуан, когда случался прорыв. Мы радовались, как дети. Конечно, не всегда возвращались все, но это была РАБОТА, разнообразие, а не сидение на жопе в полном напряжении.

— Сколько ты там провел? — покачал я головой. М-да, а с виду по этому пареньку не скажешь, через какой ад прошел.

— Начало осады считают с момента замыкания кольца вокруг города. А на самом деле под землю Смоленск ушел дней через сто, когда на поверхности стало нечего защищать. Да, пылевую бурю наши подняли, но координаты городов и важных объектов красно-серые прекрасно знали, и бомбили нас из космоса в яблочко, невзирая на пылевую завесу. Да и в завесе их пехота спокойно шастала, невидимая нами, била в тыл — ещё вопрос, кому мы хуже сделали.

Мы, Десногорск, под землю раньше ушли. Какое-то время с Оксаной обитались по подземельям, обвыкались — нам там индивидуальную пещеру выделили, с двумя койками. Учились жить одни. Потом посоветовались, плюнули и пошли вербоваться. Ну да, дней сто прошло с начала осады…

— Из четырёхсот шестидесяти.

— Четырёхсот шестидесяти девяти! — уточнил он. — То есть на вольфрамовом мы пробыли год, плюс/минус. Что-то горло пересохло… — кивнул он на бутылку.

Я плеснул ещё по чуть-чуть. Выпили, не чокаясь. По русской традиции это плохо. Значит, совсем невесёлые мысли у парня.

— Так вот, скука, — продолжил он. — Когда мы только пришли на редут, не до того было — много новых дел, обязанностей. Кровь, настоящую, льющуюся рекой в прямом смысле слова, впервые увидели. Потом прошел страх, закончился адреналин и началась апатия, серые будни. Но прошли и они, захотелось чего-то нового, новой надежды. И я начал снимать ребят на камеру.

У меня дома была профессиональная камера, я в школе занимался в кружке юных геологов, — сделал отступление он. — Мы ездили по планете, изучали ландшафты, строили математические модели образования. Долина Маринера, Фарсида… На Марсе много интересных мест. И камеру отец мне подарил настоящую, не чета этим встроенным в скафы посредственностям. Как и хороший биоскафандр, в котором можно чуть ли не летать по поверхности — лёгкий, прочный и надёжный. Он меня потом не раз спасал.