Рассказы

Он достиг здания городской больницы: здесь белые стены исписаны были надписями — и мирное «ЛюБлЮ ЭтОт МиР» соседствовало с безумным «МУЖСКОЙ ПОЛОВОЙ ОРГАН!» Кирюша заметил цыган, торгующих разной мелочевкой. У них он купил шарик–попрыгунчик. Такой шарик приятно катать в ладонях и подкидывать. Кирюша вспомнил, как в детстве часто донимал маму: бросал в нее скомканные клочки бумаги, ручки, карандаши — и однажды кинул такой вот попрыгунчик. Удар оказался весьма чувствительным. Мать расплакалась. Кирюша растерялся: что делать с плачущими девчонками, он решительно не знал. Мать пожаловалась на него отцу. Тем же вечером состоялся долгий, обстоятельный разговор — и восьмилетний Кирюша клятвенно пообещал отцу, что подобного не повторится. «Потому что я мальчик, а мальчики не должны обижать девочек», — сказал Кирюша, и отец кивнул.

Улицы в их городе короткие. Единственное исключение — неизменная улица Ленина; она пронзает тело города красной стрелой. Кирюша пересек ее и очутился на одноименной площади — квадратной и плоской. Здесь бежевое здание мэрии и дворец губернатора соседствовали с гостиницей «Фройляйн» и городским университетом. За дворцом простирался парк — там продавали попкорн, сладкий, соленый и сырный, воздушные шарики и сахарную вату. Шумели тополя; их пыльные листья выглядели серыми. По сверкающей автотрассе мчались роллеры. Кирюша остановился, осмотрелся по сторонам.

И быстрым шагом пошел по парку.

Было чуть сыро и прохладно, и не только из‑за тени; парк разбили в удобном районе — в самом низком месте города. Говорят, во дворце губернатора подвалы зеленые, с мшистыми стенами и влажными полами. То же самое и в университете. Ректор появляется на людях лишь с вязаным шарфом на шее; болеет, наверное.

До этого Кирюша шел только вниз и вниз, дорога сама катилась ему под ноги. Теперь пришла пора для подъема. Кирюша шел, не обращая внимания на легкую усталость, и внимательно разглядывал городские пейзажи. Вот здание ФСС, здание Пенсионного фонда, городской банк; деловой район располагался, как и дворец, в низине. Должно быть, все чиновники страдают от артрита и прочих болезней.

— Кирюш!

Перед ним остановилась машина с сильно тонированными стеклами. Оттуда выглянул встрепанный мужчина с зелеными глазами.

— Здорово, Кирюш, — сказал он.

Отец; в детстве они с Кирюшей были не разлей вода — лучшие друзья. Сейчас, конечно, все по–другому.

Кирюша пожал отцовскую руку.

— Ты чего, куда? — спросил отец.

— К бабушке, — начал было Кирюша, когда отец перебил его:

— Поехали ко мне? Я плазму купил. Посмотришь там, фильмы разные… Поехали!

Кирюша не смог отказаться.

— Шесть раз, — сказал отец. — Шесть раз за ночь.

Счастливый, сидел он в кресле–качалке и курил сигариллу (сто рублей за пять штук); отец считал, что быть экстравагантным просто необходимо.

«Шесть раз, — подумал Кирюша. — Тете Марте такое не понравится».

Он представил себе тетю Марту, нынешнюю жену отца: чуть желтоватая, нездоровая кожа, отечное лицо, измученный вид — тетя Марта до сих не оправилась после родов; порой казалось, что ребенок (не особо желанный, по словам отца) выпил, вытянул из нее всю былую красоту — и даже жизненную силу; тетя Марта походила на пустую оболочку. Кирюша подумал: это сложно — быть женой отца.

— Ты бы так не смог, — произнес отец. Сигарилла дымила, стиснутая меж его пальцев; сильно, одурительно пахло вишней.

— Не смог бы, пап, — согласился Кирюша.

Он сидел перед плазмой и пытался сосредоточиться на фильме. Показывали какой‑то восточный боевик.

— Россия не туда идет, — сказал отец.

— Да, пап, — сказал Кирюша.

— Такое впечатление, что все тут безмозглые. Даже так: безголовые. У них не только мозг отсутствует — нет, они и глаз лишены, и ушей, и носа. Они. То есть мы. Вдобавок еще и на конях бешеных едем, а куда — непонятно. Приедем… черт знает, куда мы приедем таким макаром.

— Да, пап.

Затем они обсудили проблемы измены; весьма сложные, весьма актуальные — отец изменял тете Марте с мамой Кирюши.

Настя (2 года и 3 месяца) спала; затем проснулась и стала звать тетю Марту, свою мать — горестно, жалобно. Отец бросил на Кирюшу виноватый взгляд — и взял дочь на руки; она же никак не успокаивалась.

— Лапочка моя, лапушка, — тихо, нараспев произнес отец. И, не меняя тона, добавил. — Ну, когда же ты заткнешься, мерзкий звереныш?

Кирюша замер.

Отец подмигнул ему.

— Они все равно ничего не понимают, ну, детишки, — сказал он. — Почти как животные. Для них главное — интонации. Я так развлекаюсь: учу ее всяким матерным словам. Как попугайчика, — и отец рассмеялся.

— Спи же, милая моя…

Отец баюкал младшего своего ребенка; через некоторое время она утихомирилась.

Кирюша не отрывался от экрана.