Рассказы

Били минометные расчеты. Бухали танковые пушки. Пехота русских, сильно опередив танковый клин, хлынула к нашей цепи укреплений. Пулеметчики скашивали их ураганным огнем; русские валились, как пшеничные колосья, но по их трупам устремлялись все новые и новые, и вот бой идет уже в окопах, русские падают в ямы, хватают наших солдат, молотят их кулаками и колят пристегнутыми штыками. Все кричат. Воняет пороховым дымом. Конрад с Вольфом заряжают ПТО, я беру прицел, навожу — и снаряд бьет по русским; высокий солдат, пораженный осколками, падает, и уже в полете верхняя часть его туловища отделяется от нижней — солдата перерезало пополам. Я стреляю, стреляю; мои пальцы болят от выстрелов. Проходит с полчаса. Сквозь непрестанный грохот крики «Ура!» слышатся тише, мы верим уже, что сможем победить. Я кричу:

— Давайте, ребята! Мы их сейчас загоним в горы!

— Ты мудак, что ли?! — орет Ганс. — Они уже здесь! Они прорвались!

Я неверяще смотрю вниз. Весь холм завален трупами, у подножия высится целая груда; но русские уже наверху, они подбираются к нам, почти и не скрываясь, скребут землю ногтями и поднимаются, поднимаются.

Меня пронзает страх.

— Как? — шепчу я. — Куда, блять, все наши подевались?

— Да сдохли! — вопит Конрад, потерявший спокойствие.

А внизу, где долина сужается и превращается в узенький перевал, уже стоят русские танки. Участок «Ледокол» потерян. Там дымятся остатки ПТО.

— Последний ящик осколочных! — кричит Вольф.

— Ты, сука, не последний ящик осколочных, а новый иди раздобудь! — кричу я в ответ, сам понимая абсурдность своих требований.

Я навожу прицел. Сквозь оптику русские солдаты выглядят чудовищно огромными, пугающими. «Все сдохнете, — бормочу я, — все вы сдохнете!» В орудийную решетку бьют пули. Каждый выстрел заставляет мое сердце сжиматься. Я стреляю — и русские обращаются в кровавые лохмотья, оторванные кисти взмывают в воздух, детонируют гранаты, спрятанные на поясе; какой‑то солдат, резко споткнувшись, падает на землю и беспомощно закрывает голову руками — контузия. Ганс расстреливает выживших. Налетевший ветер разгоняет дым, и становится видно, что большинство русских погибло, те, что подобрались к нашему расчету, были редкими счастливцами; а наши войска не уничтожены, просто заняты перестрелкой с русской пехотой чуть дальше по склону. Мое сердце бешено колотится. Я боюсь, как бы оно не заклинило.

— Дерьмо, — бормочет Конрад.

— Молчать! — ору я. — И не матерись, сука! Давай заряжай, быстро!

По холму, сильно задирая башню, ползет танк. Я беру его в кольцо прицела, стараясь при этом, чтобы мои руки не дрожали. Танк разворачивает башню. Он видит меня. Хочет выстрелить. Я не даю ему этого сделать; нажимаю на кпопку выстрела. Орудие отъезжает назад, и в белом дыме я вижу траекторию 37‑миллиметрового снаряда. Удар! Снаряд бьет в бок танка, отскакивает, как мячик, и рылом пропахивает землю. Я стону от ужаса и досады.

— Танк в сорока метрах! — предупреждает меня Вольф.

Я оглядываюсь. Второй танк подбирается с другой стороны.

— Давай скорее! — кричит Ганс. — Что ты копаешься, идиот, мудак!

Тут танк стреляет, и пулеметное гнездо взрывается землей и камнями. Ганса отбрасывает в сторону. Я хочу узнать, жив он или нет, и пытаюсь встать, но Вольф больно хватает меня за плечи, бросает обратно на сиденье.

— Сиди и стреляй! — орет он.

Я тяжело дышу.

— Прости, — говорю, — совсем я размяк.

И, прочно удерживая первый танк в перекрестье прицела, делаю выстрел. В ушах звенит, и я не слышу, взорвался ли снаряд или нет. Но танк не двигается, из проломленной башни клубится дым, и я понимаю, что экипаж, скорее всего, мертв. Конрад заряжает новый снаряд. Я захватываю в прицел второй танк. Стреляю. Танк останавливается. Из башни его струится дым, напоминающий сигаретный; я думаю уже, что промахнулся, когда танк взрывается. Башня его взлетает на воздух, шасси разматываются, и танк медленно сползает обратно в долину. Черное пламя бьет из всех его щелей. Пушка слепо смотрит в морозно–синее небо.

Все.

Кончилось.

— Ганс?.. — спрашиваю я, оборачиваясь. Внутри все сжалось от тошнотворного ощущения.

— Жив, — говорит Вольф. — Просто без сознания.

Становится легче, но ненамного.

Внизу танки отступают, пехота прячется за ними, и, кажется, бой наконец закончен. Наши артиллерийские батареи бьют и бьют, выхватывая из строя отдельные фигурки. Мы отбили наступление русских. Скоро и в Парпачи придется подниматься. Адреналин схлынул, и о будущих боях я думаю равнодушно, стоически.

— Блять, — говорит очнувшийся Ганс. — Воды дайте, что ли. И покурить.

Время, сжавшееся в точку, снова начинает свой бег. Я начинаю дышать.

В марте мы получили замену на передовой. Нас сняли с «Черепахи» и отправили отдыхать в Сарыголь. Свой ПТО нам пришлось оставить. Мы сильно тосковали; я долго объяснял рослому фельдфебелю, как именно следует обращаться с хрупким орудием. Фельдфебель щерился и кивал. Думаю, он редкостный идиот.

Пока мы шли с непокрытыми головами, под жарким крымским солнцем, нас нагнал Ганс. Он улыбался.

— Жив? — спросил я.