Рассказы

— А то как же! — усмехнулся он. — Привет, Конрад, Вольф. Я тут из дома получил письмо. Все хорошо.

— И у моих? — спросил я.

— Конечно!

По пути мы обсуждали русских. Вольф сказал:

— Русские — они такие. Поодиночке это европейцы, может, и необразованные, но все же европейцы. А в толпе это азиаты, тупые и озлобленные. И, вполне возможно, — добавил он, помолчав, — это суждение верно и для нас.

По долине ехала пропагандистская машина большевиков. В последнее время их стало очень много. Юркие, быстрые, они легко уходили от преследования. Из динамиков, закрепленных на кабине, доносилось:

— Немецкие солдаты и рабочие! Сбросьте иго ваших хозяев–капиталистов! Вы не должны умирать! Вы должны жить! Гитлер — ваш враг! Бросьте оружие, и никто вас не тронет! Капитализм — ваш враг! Фашизм — ваш враг!

Ганс пальнул по машине из автомата, и она, свернув куда‑то в перелесок, скрылась из виду.

В деревне нас встречал Назар. Я был рад видеть его знакомую рожу. Назар, не умолкая, говорил по–русски; он провел нас к дому. У ворот стояли Панька с Мирославой; заметив Ганса, Панька покраснела и спряталась за спину матери. Я нахмурился. — Ничего такого! — сказал Ганс. А позже я узнал, что Ганс таки насадил Паньку на кукан. Разозленный, я дал ему в рожу. Он дал мне в ответ. Мы здорово подрались в тот день. Потом, правда, помирились. Фронт же. Иначе нельзя.

Возвращайся

Я любил космолеты. Они были моей слабостью. Серо–стальные, изящные, смертоносные машины. Я и на войну‑то пошел ради них.

Война закончилась, а я до сих пор жив.

Я обычный пилот. Я давал клятву защищать мир, страну, и всех блядей родного штата, и все такое. Наверное, все дело в клятве.

Я сел у барной стойки и распечатал пачку «Мальборо». За окном во вселенском холоде стыковались два китайских корабля. Из приемника звучала электронная музыка. Вдоль сцены были расставлены прогнившие стулья. Там сидели местные; лениво посасывая пивко, они пялились на танцовщицу. Это была свежеоживленная девчонка — когда она умерла, ей не было и тринадцати; теперь она корячилась под восьмибитную музыку, а из ее обнажившегося позвоночника торчали неоновые электроды.

Я поднес руку к левому глазу. Сдвинув повязку, я осторожно дотронулся до запекшейся раны — все, что осталось от глаза — и тут же поморщился.

Сраные гуки.

Уходя на войну, я не знал, за что мы сражаемся. Я знал только, что гуки должны подохнуть всем скопом; лучше уж мы их, чем они — нас.

И я все еще жив.

Ко мне подошла маленькая, до черноты загорелая девушка в джинсовой куртке. Ветеранка; половину тела она разменяла на черные, жужжащие при движении киберпротезы.

Вьетнамка.

Чем‑то, наверное, я ее привлек.

— Привет, — сказал я.

Она уставилась на меня черными горящими глазами.

— Ты хосешь потлахаться?

— Проститутка? — спросил я. — Ебать–ебать?

— Хочешь потлахаться? — без всякого выражения повторила она.

Я взглянул на нее повнимательнее. Да, протезы. Но лучшая часть уцелела, в том числе и плоские груди, и загорелый мускулистый живот. Жаль, горло и челюсть металлические — можно забыть о поцелуях. Но так да, сносно.

Я вгляделся в ее лицо.

Затем резко отвернулся.

— Ты не проститутка, — сказал я.

— Я плоститютка, — возразила она, усаживаясь рядом. — Тепель так. Только так. Лаботы нет.

— Хочешь выпить? — спросил я.

— Да.

Я заказал ей виски. Она выпила, издавая лязгающие звуки горлом, и поставила стакан на стойку. Смуглые щеки слегка покраснели от спиртного.

— Как глаз? — спросила она.

— Сгнил, — ответил я. — Слушай, а как ты выжила? Я вышиб тебе мозги. Размазал по всему астероиду.

Она кивнула маленькой сальной головой.

— Я умелля. Умелль… Подохла, — сказала она. — Но меня оживили.

— И как ощущения?

— Плохо.«Симменс» осень плохой плотез, — она сжала и разжала пальцы механической рукой, затем звонко прищелкнула ими. — Еще хосю выпивки. Напои меня.

Она была снайпершей. Стреляла в нас, метила в кислородные баллоны. Спряталась, сука эдакая, за ледяным выступом, и оттуда палила по нам из винтовки. Я снес ей пол–башни, но она ухитрилась и дохлой всадить мне нож в глаз — когда я наклонился, чтобы отрезать на память ее симпатичные ушки. Дурная тяга к трофеям.

— Замуж‑то хоть вышла? — спросил я после пятого стакана. — Семья, дети?

— Какие дети? У меня вся киска полысела от ладиации, детей нельзя иметь.

Я засмеялся как идиот.

— А ты? — наклонилась она. — Яйса есть еще?

Она вдруг опустила руку и бесцеременно ощупала мой пах.

— Бля, — сказал я.

— Влоде есть еще, — она приблизила свое лицо к моему.

От нее пахнуло рыбой и еще чем‑то, металлическим и родным. В паху стало тесно.

— Хосешь потлахаться? — повторила она.

Наверное, она была заразной. Не суй конец во узкоглазых — все это знали. И регулярно этот запрет нарушали. Война есть война, ебля есть ебля. Меня вдруг потянуло к ней.

Может, это восьмибитная музыка так повлияла…

Я достал наградной значок из кармана и показал вьетнамке.

— Видала? — спросил я. — Это всё, что я вынес с войны. Ради этого говна я лишился глаза, а рядовой Уилкинс — жизни.

— Кто такой Уилькинс? — спросила она.

— Не помню. Да и хуй с ним, — ответил я и взял ее за талию.