Разум в тумане войны. Наука и технологии на полях сражений

Для подлинных инсайдеров, элитных физиков на вершине властной структуры холодная война могла быть дурманящим, даже соблазнительным временем влияния, открытий и значимости. Герберт Йорк, участвовавший в создании водородной бомбы, считал себя участником одного из величайших событий в истории – ключевым игроком, который в свои 30 лет работал с «легендарными героями»[407]. Однако для многих других это было время, когда им приходилось, преодолевая тревогу, принимать свою роль в производстве средств причинения вреда человеку. Наука стала в социальном и профессиональном отношениях иным типом труда, с другими правилами, процедурами и ограничениями, которые вызывали разногласия в научном сообществе. Эксперты, воспитанные на идее глубокой значимости науки для блага человечества, могли либо бороться с когнитивным диссонансом, либо игнорировать его. Многие ученые его игнорировали.

Я бы предположила, что в научном сообществе насилие во многом сродни гендерной идентичности. Она часто является «призраком за столом». Независимо от того, говорят ли о ней люди, замечают или считают важной, она всегда присутствует в социальных отношениях. Она по-прежнему формирует социальные и эмоциональные взаимодействия и определяет жизненные пути. Человеческое общество так последовательно встраивало в сферу труда гендерный подход, что гендерная система стала привычной, вплоть до того, что мы перестали ее замечать. Она социально, а может, даже стратегически невидима.

Применительно к послевоенной науке я использую подобие призрака аналогичным образом. Я исхожу из того, что насилие точно так же присутствует и отсутствует в рассматриваемых технических системах. Оно очевидно с определенных точек зрения для одних участников, в то время как другим его не видно. Во многих случаях его намеренно делали невидимым по совершенно определенной причине. Излишняя очевидность создала бы слишком большие проблемы для многих экспертов.

Здесь я попыталась обрисовать неудобные проблемы в практике, профессиональных стратегиях и эмоциональных откликах. Рассматриваемые мной последствия могут отсутствовать во многих официальных изложениях истории послевоенной науки. Однако наука всегда играла глубоко противоречивую роль в сфере военного насилия и продолжает играть ее до сих пор.

Ванг в своем блестящем описании того, как физик Мерле Туве примирил романтические представления о чистой науке со своей критической ролью в производстве военных технологий, эмпатично освещает это противоречие[408]. Для экспертов в период холодной войны это мрачное сочетание невинности и вины могло временами становиться источником профессиональных терзаний. Как отмечает Ванг, в середине XX века появился, казалось бы, бесконечный спектр организаций и объединений, посвященных честному исследованию природы науки и ее человеческих измерений. В их число входили Конференция по науке, философии и религии (1939–1960 годы); Конференция по вопросам научного духа и веры в демократию (1943-й и 1946 год); Комитет по науке и ценностям, организованный Американской академией гуманитарных и точных наук в 1951 году; Институт изучения религии в эпоху науки (1955 год и позднее) и Симпозиум по вопросам фундаментальных исследований 1959 года, профинансированный Национальной академией наук, Американской ассоциацией содействия развитию науки и Фондом Альфреда Слоуна. Многие другие общественные собрания в этот период были посвящены характеру современной науки и нравственным последствия нового научного знания и новых технологий. Популярные книги, например «Наука и ценности человека» Джейкоба Броновски и «Наука: Вечный фронтир» Вэнивара Буша, подчеркивали связи науки и «цивилизации».

Научная сфера, в которой я работаю, история науки, была узаконена в американских университетах в тот момент в определенной мере как форма обучения, которая подтверждает и демонстрирует мощь и значимость (и даже чистоту) науки в западной цивилизации. После Второй мировой войны химик Джеймс Конант, подчеркивавший значение химии во время обеих мировых войн и являвшийся на тот момент президентом Гарварда, видел в истории науки урок гражданственности, способ обучения свободе и основам гражданского воспитания.

Однако лидеры группы «Наука для людей», в общем, вывернули идею Конанта наизнанку и заявили о необходимости реструктуризации общества для того, чтобы заниматься хорошей наукой. По их мнению, властные институты способны формировать знания, но правильные знания можно создавать только в справедливом обществе. Эта внутренняя критика науки, развернувшаяся в 1960-е годы, имела ироничную реинкарнацию. Если наука в действительности всегда формируется политикой, верованиями, допущениями – если она является или может являться продуктом милитаризма, расизма, империализма, капитализма и сексизма, – на каких основаниях ей, в принципе, можно доверять?[409]

Заключение. Разум, ужас, хаос