Реки Лондона

С сентября 1944 года по март 1945-го известный нацистский шутник Вернер фон Браун [66] направлял cвои ракеты «Фау-2» на звезды в небе, но вместо этого, как в песне поется, они попадали почему-то в Лондон. Когда мой папа был маленьким, в городе еще повсюду виднелись следы бомбежек. В ровных линиях улиц на месте разрушенных жилых домов зияли бреши и чернели завалы обломков. В послевоенные годы их постепенно разобрали, и вместо уничтоженных домов отстроили новые – архитектурные недоразумения отвратительного вида. Отец любил повторять, что конкретно наше недоразумение стоит как раз на месте воронки от «Фау-2». Но я думаю, что это была обычная яма от нескольких снарядов, сброшенных стандартным бомбардировщиком.

В любом случае, что бы ни проделало брешь длиной в двести метров в ряде домов на Лейтон-роуд, послевоенные проектировщики вознамерились занять ее всю архитектурными недоразумениями. И в пятидесятые годы выстроили жилой комплекс «Пекуотер Эстейт». Его шестиэтажные корпуса имеют прямоугольную форму и состоят, для пущей красоты, из грязно-серых блоков, которые чертовски быстро выветриваются. Вот почему, когда Закон о чистом воздухе [67] положил конец знаменитому Великому смогу и старые здания начали подвергать пескоструйной очистке, «Пекуотер Эстейт» стал выглядеть еще непригляднее, чем раньше.

Стены в квартирах довольно толстые, поэтому мне, по крайней мере, не приходилось ежедневно слушать мыльные оперы соседской жизни. Но послевоенные проектировщики, строя эти дома, придерживались своей любимой теории о том, что лондонский рабочий класс составляют исключительно хоббиты. Квартира моих родителей находилась на втором этаже, но выйти оттуда можно было сразу на пешеходную дорожку вокруг дома. В моем детстве, то есть в начале девяностых, стены были покрыты граффити, а дно лестничного колодца – собачьим дерьмом. Теперь граффити уже почти не осталось, а собачье дерьмо пожарным шлангом регулярно смывается в новый водосток, которой по меркам «Пекуотер Эстейт» считался полноценной реновацией.

Ключ от входной двери у меня оказался с собой, и очень кстати – когда я добрался, то обнаружил, что родителей дома нет.

Это было очень странно. Что могло произойти? Папе семьдесят с небольшим, и он почти никуда не ходит. Очевидно, нечто архиважное, вроде чьей-то свадьбы или крестин, сподвигло маму заставить его одеться и выйти на улицу. И, скорее всего, я услышу подробный рассказ об этом, когда они вернутся. А пока я отправился на кухню и сделал себе чаю с сахаром и сгущенным молоком. Подкрепился парой кексов из пекарни супермаркета и отправился в свою комнату проверить, найдется ли там где поспать.

Как только я переехал – то есть буквально сразу, как за мной закрылась дверь, – мама начала превращать мою комнату в склад. Теперь здесь громоздились большие картонные коробки, все набитые до отказа и заклеенные скотчем. Чтобы лечь, мне пришлось снять несколько штук с кровати. Они были тяжелые и пахли пылью. Где-то раз в два года мама собирала ненужную одежду, обувь, кухонную утварь и непортящуюся косметику – и отправляла это все родственникам во Фритаун. Тот факт, что они по большей части давно переехали в Англию, Америку и, как ни странно, Данию, отнюдь не уменьшал этот поток гуманитарной помощи. Африканские семьи славятся своей многочисленностью, но у моей мамы, насколько я мог судить, в родичах вообще половина Сьерра-Леоне. С самого раннего детства я усвоил: все, что мне принадлежит, но что я не защищаю, подлежит отъему и депортации на историческую родину. Мой конструктор лего, например, стал предметом непрекращающейся войны, начиная с моего одиннадцатого дня рождения, когда мама решила, что я уже слишком взрослый для таких вещей. И когда мне было четырнадцать, он таинственным образом исчез, пока мы с классом ходили в поход.

Я скинул ботинки, залез под одеяло и уснул, не успев даже задуматься, куда подевались все плакаты со стен.

Через несколько часов меня разбудил тихий хлопок аккуратно прикрываемой двери и приглушенный папин голос из коридора. Мама тоже что-то сказала, он в ответ рассмеялся. Все было в порядке, я успокоился и заснул снова.

Второй раз я проснулся гораздо позже, когда косые утренние лучи уже падали из окна на пол и стены. Я лежал на спине, посвежевший и отдохнувший, с мощной эрекцией и расплывчатыми воспоминаниями об эротическом сне про Беверли.

Что же мне теперь делать с Беверли Брук? Она мне нравится, это факт. Я ей тоже – это другой факт. А вот то, что она не совсем человек, всего лишь вероятность, но зато пугающая. Беверли звала меня поплавать вместе в ее реке, а я совсем не знаю, что она имела в виду. Знаю только, что Айсис меня от этого предостерегала. И есть подозрение, что нельзя переспать с дочерью Темзы без того, чтобы заплыть слишком далеко – в буквальном смысле этого слова.

– Вовсе я не боюсь привязываться, – сказал я потолку, – просто понять бы сперва, к чему я привязываюсь.

– Питер, ты там проснулся? – долетел из коридора папин негромкий голос.

– Да, пап, проснулся.

– Мама оставила тебе ланч.