Реки Лондона

«Ланч, – подумал я. – Значит, полдня прошло, а я тут без дела валяюсь». Вылез из кровати, протиснулся между картонными коробками и направился в душ.

Ванная была таких же хоббитских размеров, как и остальные комнаты в квартире. Польской бригаде рабочих пришлось потрудиться, чтобы втиснуть душ с турболейкой между окном и раковиной. Деньги на это дело я выложил из своего кармана, зато теперь знал наверняка, что для мытья головы мне не придется опускать ее ниже плеч. Возле смесителя стоял новенький диспенсер с жидким мылом, какие обычно ставят в офисах больших начальников. Очевидно, он был куплен или просто реквизирован у оптового торговца. Кроме того, я заметил, что туалетная бумага и бумажные полотенца гораздо качественнее тех, которыми мы пользовались раньше. Это означало, что мама теперь убирается в более респектабельном офисе.

Я вылез из-под душа и вытерся огромным махровым полотенцем с вышитой надписью «Твое место здесь». Что касается ухода за кожей, папа не отступал от принципа «настоящим мужчинам крем не нужен», а у мамы был только флакон какао-масла, все от того же оптового продавца. Лично я ничего не имею против какао-масла, единственный его минус – весь день потом будешь пахнуть как огромный батончик «Марс». Намазавшись, я шмыгнул обратно к себе в комнату и, вскрыв несколько коробок, нарыл чистую одежду. Кто-то из моих троюродных братьев перебьется без гуманитарной помощи.

Кухня представляла собой узкий проход, который вполне бы сгодился, чтобы тренировать камбузную команду для подлодки «Трайдент». Здесь едва хватало места для раковины, плиты и небольшого стола. Дверь в конце кухни вела на балкон, такой же микроскопический, но зато на солнечной стороне, и здесь можно было сушить одежду почти в любое время года. С балкона поднимались колечки сизого табачного дыма – папа наслаждался одной из четырех драгоценных ежедневных самокруток.

Мама оставила на плите курицу с арахисом и почти полкило риса басмати. Я закинул все это в микроволновку и спросил отца, будет ли он кофе. Он ответил «да», и я насыпал в две чашки растворимый «Нескафе» из огромной жестяной банки. Залил кипятком и добавил побольше сгущенного молока, чтобы заглушить вкус.

Мой папаша выглядел вполне бодро – из этого следовало, что с утра он уже принял свое «лекарство». В зените карьеры он славился тем, что всегда очень заботился о своей внешности, и мама по мере сил старалась, чтобы он и сейчас выглядел хорошо: на нем были широкие брюки цвета хаки и льняной пиджак поверх бледно-зеленой сорочки. Мне это всегда казалось эдаким имперским пафосом, но маме почему-то было важно. Вот и сейчас у него был вполне колониальный вид: он грелся на солнышке, сидя в плетеном кресле шириной почти во весь балкон. Рядом едва-едва хватало места для стула и белого пластикового столика. Я принес кофе и поставил на этот столик, рядом с гигантской барной пепельницей с надписью «Фостерз Лагер» и папиной жестянкой с табаком «Золотая Виргиния».

В хорошую погоду с нашего балкона просматривался весь двор вплоть до тюлевых занавесок в доме напротив.

– Ну, как там Грязь? [68] – спросил папа. Он всегда так называл столичную полицию, хотя, когда мне в Хендоне вручали диплом, он был на церемонии и даже вроде бы гордился.

– Нелегко поддерживать общественный порядок, – ответил я, – все как обычно, то кражи, то мордобой.

– Таков печальный удел рабочего человека, – кивнул папа, отхлебнул кофе и отставил чашку в сторону. Взял со стола банку с табаком, но открывать не стал – просто поставил к себе на колени и сложил ладони поверх нее.

Я спросил его, как мама и где они оба были вчера вечером. Он сказал, что мама в порядке и вчера они ходили на свадьбу. На чью именно, он затруднялся ответить – кого-то из моих двоюродных братьев. На деле это слово могло означать кого угодно, от сына моей тети до парня, который просто зашел в гости к моей маме и прожил у нее пару лет. Правильная сьерра-леонская свадьба – как, впрочем, и поминки – продолжается несколько дней, но эмигранты, стремясь подстроиться под сумасшедший ритм английской жизни, привыкли сокращать такие мероприятия до одного, максимум полутора дней. Не считая времени на подготовку.

Папа не очень хорошо запомнил, чем кормили, кто во что был одет и даже к какой конфессии относились молодожены. Зато принялся подробно описывать музыку, которую там играли, попутно достав из жестянки упаковку сигаретной бумаги и сосредоточенно, аккуратно сворачивая самокрутку. Убедившись, что она идеальна со всех сторон, он сложил бумагу и табак обратно в банку, опустил туда же сигарету, закрыл крышкой и поставил на стол. Потом взял свою чашку, и я обратил внимание, что рука у него трясется. Он мог ждать, пока не станет совсем невтерпеж, потом взять банку со стола и поставить на колени. Мог развернуть самокрутку, свернуть снова и, когда припрет, выкурить-таки чертову дрянь. У него начиналась эмфизема, и тот же врач, что снабжал его героином, сказал, что больше четырех сигарет в день ему категорически нельзя.

– Ты веришь в магию? – спросил я.