Реки Лондона

– Я слышал однажды, как играет Диззи Гиллеспи, – ответил папа, – это считается?

– Возможно, – сказал я. – Как думаешь, откуда у человека способность так играть?

– У Диззи-то? Талант плюс много работы, но я знавал одного саксофониста, который говорил, что получил свое мастерство от самого дьявола. Заключил с ним договор на перекрестке ночью и все такое.

– Да ладно! – удивился я. – Он что, был с берегов Миссисипи?

– Нет, из Кэтфорда, – ответил папа, – и договор свой он заключил на Арчер-стрит.

– И что, хорошо играл?

– Да уж, неплохо. Только вот ослеп, бедняга, через две недели.

– Это было частью договора? – спросил я.

– Наверное, да, – ответил он. – Твоя мама тоже так решила, когда я ей рассказал. Мол, только дурак рассчитывает получить что-то, ничего не давая взамен.

Это было очень похоже на маму, чьей любимой фразой было: «Если что-то досталось задаром, оно ничего и не стоит». Ну, вообще-то самой любимой ее фразой было: «Не думай, что стал такой большой, что я не могу тебя отшлепать». На самом деле она меня никогда не била и очень жалела об этом упущении, когда я завалил выпускные экзамены. В тот день меня ткнули носом в блестящие успехи многочисленных кузенов и кузин, которые обязаны своим высшим образованием образцовой дисциплине, выработанной физическими наказаниями.

Папа снова взял жестянку со стола и поставил на колени. Я забрал пустые чашки и сполоснул их на кухне в раковине. Вспомнил про курицу с рисом в микроволновке, достал ее оттуда и унес на балкон. Курицу съел всю, а риса совсем чуть-чуть и выдул литр холодной воды – после маминой стряпни иначе нельзя. Потом задумался, не пойти ли еще поспать, все равно заняться было нечем.

Выглянув на балкон, я спросил папу, не нужно ли ему чего. Он ответил, что все в порядке и ничего не надо. Я заметил, как он открывает банку с табаком, достает оттуда самокрутку и сует в рот. Потом он вынул из кармана серебряную керосиновую зажигалку и поджег кончик сигареты. Все это он проделал с той же вдумчивой размеренностью, с какой заворачивал табак в сигаретную бумагу. После первой затяжки по его лицу разлилось величайшее блаженство. А потом он начал кашлять. Кашель был ужасный – влажный, захлебывающийся. Казалось, он вот-вот выплюнет легкие. Отточенным движением он затушил сигарету и стал ждать, пока кашель утихнет. Когда это случилось, он снова сунул сигарету в рот и зажег ее. Дальше я смотреть не стал, потому что и так знал, чем дело кончится.

Люблю папу. Он настоящее ходячее предупреждение.

У мамы три городских телефона. По одному из них я набрал номер своей голосовой почты. Первое же сообщение было от доктора Валида.

– Питер, – сказал доктор, – я хотел вам сообщить, что Томас пришел в сознание и просит вас приехать.

Крупные общественно-политические газеты окрестили вчерашний погром Майским безумием, что больше походило на название коктейльной вечеринки. Таблоиды же выбрали заголовок Майский бунт – наверняка потому, что он короче и умещается поперек первой полосы. По телевизору показали несколько интересных кадров, где женщины в длинных вечерних платьях кидались кирпичами в полицейских. Никто не знал, что именно случилось, и разнообразные эксперты уже бросились наперебой вопить: беспорядки вызваны социально-политическими факторами, о которых мы недавно писали. Это происшествие – знак серьезных проблем в какой-то сфере общественной жизни, и наша задача – понять, в какой именно.

В отделении интенсивной терапии Королевского госпиталя было много полицейских. Большинство слонялось без дела, рассчитывая на оплату переработки; некоторые брали показания у жертв беспорядков. Я показания давать не собирался, а потому пошел через служебный вход, схватив оказавшиеся поблизости ведро и щетку и притворившись уборщиком.

На верхних этажах я долго плутал в поисках кабинета доктора Валида, пока наконец не попал в смутно знакомый коридор. Стал заглядывать во все комнаты подряд, пока не нашел палату Найтингейла. Честно сказать, он выглядел не лучше, чем в прошлый раз.

– Инспектор, – тихо позвал я, – вы хотели меня видеть.

Его глаза открылись, он скосил взгляд на меня. Я присел на краешек койки, так, чтобы ему не надо было поворачивать голову.

– Подстрелили, – прошептал он.

– Я знаю, – кивнул я. – Я был там.

– Второй раз.

– Неужели? А когда был первый?

– На войне.

– На какой именно? – спросил я.

Найтингейл, поморщившись, повернулся на кровати.

– На второй, – ответил он.

– На Второй мировой, значит, – повторил я. – Где же вы служили, в детском корпусе?

Даже если Найтингейла призвали в сорок пятом, он должен был родиться никак не позже 1929 года. Это если он солгал насчет своего возраста.

– Сколько вам лет, инспектор?

– Много, – ответил он. – Начало века.

– В начале века? – переспросил я, и он кивнул. – Вы родились в начале века? Какого – двадцатого?

Выглядел Найтингейл от силы на сорок пять, а это надо уметь, особенно когда лежишь полумертвый на больничной койке и реанимационный монитор рядом ритмично попискивает.

– Получается, вам больше ста?