Репортаж с петлей на шее

– Ты мое крупнейшее дело, – искренне повторял он и гордился, потому что мое дело вообще считалось одним из самых крупных. Наверное, именно этому обстоятельству я и обязан тем, что прожил так долго.

Мы лгали друг другу без устали, но не без оглядки. Я каждый раз догадывался, когда он лгал, он – только изредка. Как только тайное становилось явным для нас обоих, мы по негласному соглашению переходили к другому вопросу. Думаю, его волновала не столько правда, сколько то, чтобы «его крупнейшее дело» не осталось в тени.

Дубинку и кандалы он не считал единственными инструментами допроса. Куда охотнее он убеждал или грозил – зависело от того, как он оценивал «своего» человека. Меня он не истязал (разве что в ту самую первую ночь), но, когда требовалось, сдавал меня с рук на руки коллегам.

Определенно он был занятнее и сложнее остальных гестаповцев. Умело пользовался богатым воображением. Время от времени он вывозил меня на «свидание» в Браник[25]. Там, сидя в кафе, мы наблюдали за гулявшими в саду.

– Ты арестован, но посмотри… – Бём помолчал и продолжил: – Разве что-то изменилось? Люди ходят, как прежде, смеются и занимаются своими делами, как прежде, жизнь продолжается, словно тебя и не существовало. Наверняка среди них найдутся и твои читатели. Как думаешь, из-за тебя у них прибавится хотя бы одна морщинка?

В другой раз после допроса, который длился целый день, он повез меня через всю Прагу к Градчанам[26], над Нерудовой улицей.

– Знаю, что ты любишь Прагу. Смотри! Неужели ты не хочешь сюда вернуться? Она такая красивая! И она останется такой же красивой, но уже без тебя…

Искушал он умело. В летнем пражском вечере уже чувствовалось дыхание осени, город, как зрелый виноград, терялся в голубоватой дымке, пьянил, как вино… хотелось всматриваться в него до скончания века…

– …и станет еще красивее без вас, – прервал я.

Он хохотнул – не зло, скорее грустно – и заметил:

– А ты циник.

Позже он еще не раз вспоминал о том вечере:

– Без нас… Значит, ты по-прежнему не веришь в нашу победу?

Спрашивал, потому что и сам в нее не верил. И внимательно слушал мои объяснения о силе и непобедимости Советского Союза. Это случилось в ходе одного из последних «допросов».

– С каждым чешским коммунистом, – говорил я, – вы убиваете частичку надежды в немецком народе. Только коммунизм способен спасти его будущее.

Он махнул рукой:

– Нет для нас спасения. Если потерпим поражение… – Он вытащил пистолет. – Видишь, три последних патрона? Их я оставлю для себя.

Но это характеризует не только его. Это характеризует эпоху, которая клонилась к закату.

(ПОДТЯЖКИ – ИНТЕРМЕЦЦО)

Возле двери в камеру напротив висят подтяжки. Самые обычные мужские подтяжки. Предмет одежды, который мне прежде не нравился. Теперь же каждый раз, когда открывается дверь нашей камеры, смотрю на них с радостью. Мне видится надежда.

При аресте, когда бьют смертным боем, сперва у тебя забирают галстук, ремень или подтяжки, чтобы ты не повесился (хотя на простынях тоже можно повеситься). Опасные орудия смерти хранятся в тюремной канцелярии до тех пор, пока неизвестный следователь не решит, что тебя пора отправлять куда-нибудь еще: на принудительные работы, в концлагерь или на казнь. Тебя приводят в канцелярию и с важным видом вручают галстук или подтяжки. Но в камеру их брать запрещено. Следует повесить их снаружи в коридоре у двери или на перила напротив, где они и висят до твоей отправки как наглядный символ того, что кого-то из заключенных ожидает подневольное путешествие.

Подтяжки возле двери у камеры напротив появились в тот самый день, когда я получил весточку о судьбе Густины. Товарища из камеры напротив отправляют вместе с ней. Транспорт еще не отбыл. Внезапная заминка, якобы потому, что место будущих работ полностью разрушено во время бомбежки. (Та еще перспектива!) Никто не знает, когда он тронется в путь. Может быть, вечером, может быть, завтра, может быть, через неделю или две. Подтяжки у камеры напротив висят по-прежнему. И я знаю: если вижу их – значит, Густина еще в Праге. Поэтому я смотрю на них с радостью и любовью, словно на ее помощника. День, два, три… кто знает, что будет дальше. Возможно, именно этот день ее и спасет.

Все мы здесь так живем. Сегодня, месяц, год назад – все мы живем только завтрашним днем, надеждой на будущее. Судьба твоя решена, послезавтра тебя ожидает казнь… но завтра может случиться все что угодно! Нужно просто дожить, завтра все может измениться, все так нестабильно… Да кто его знает, что может случиться завтра! Проходит еще день, тысячи гибнут, для них завтра уже не наступит, а у выживших неизменно продолжает теплиться надежда: завтра… кто его знает, что может случиться завтра!