Репортаж с петлей на шее

Возникают невероятные слухи, каждую неделю появляется очередное оптимистичное предсказание окончания войны, и его передают из уст в уста, и по Панкрацу начинает гулять новая сенсация, в которую так хочется верить. Борешься с этим, развенчиваешь ложные надежды, потому что они не укрепляют, а только ослабляют волю, ведь оптимизм нужно питать не выдумками, а истиной, ясным видением неизбежной победы. Но и в тебе тоже живет надежда на то, что один-единственный день станет решающим и именно этот день, может быть, перенесет тебя через грань между грозящей смертью и жизнью, в которой ты не хочешь сдаваться.

Так мало дней в человеческой жизни, а ты просишь, чтобы они бежали быстрее, быстрее, быстрее. Здесь время, мимолетное и неуловимое, которое все еще гонит кровь по венам, – твой друг. Как это странно!

Завтра превратилось во вчера. Послезавтра стало сегодня. И тоже прошло.

Подтяжки все еще висят возле двери в камеру напротив.

Глава 6 Осадное положение. 1942 г

27 мая 1942 года.

Всего год назад.

После допроса меня доставили вниз – в кинотеатр. Таким был ежедневный маршрут «Четырехсотки»: в полдень – вниз на обед, привезенный из Панкраца, после обеда – обратно на четвертый этаж. Но в тот день мы наверх не вернулись.

Сидишь. Ешь. Скамьи полны заключенных, у каждого в руке по ложке. Жуют. Выглядят почти как люди. Если бы все, кто завтра умрет, вдруг стали скелетами, звяканье ложек о глиняные миски растворилось бы в хрусте костей и лязганье челюстей. Но пока никто ни о чем не догадывается. Все едят с аппетитом, стремясь поддержать свою жизнь еще неделю, месяц, год.

Казалось бы, все тихо. Вдруг внезапный порыв ветра. И снова все тихо. Только по лицам охранников можно судить – что-то да происходит. Несколько минут спустя и более явный признак: нас вызывают и выстраивают для отправки в Панкрац. В обед! Такого еще не бывало. Полдня без допросов, когда тебя истязают вопросами, на которые нельзя дать ответ! Это же дар Божий! Так нам показалось сначала. Но все вышло не так.

Навстречу в коридоре попадается генерал Элиаш. В глазах у него тревога; заметив меня, шепчет, несмотря на охрану:

– Осадное положение.

У заключенного доли секунды, чтобы передать настолько важное сообщение. Ответить на мой немой вопрос Элиаш уже не успевает.

В Панкраце охранники удивляются нашему раннему возвращению. Тот, кто ведет меня в камеру, внушает мне больше доверия, чем остальные. Пока не знаю, кто это, но рассказываю все, что слышал. Мотает головой: ничего не знает. Может быть, я не так понял. Да, точно. Успокаиваюсь.

Тем же вечером он заглядывает к нам в камеру:

– Ты оказался прав. На Гейдриха покушались. Он тяжело ранен. В Праге введено осадное положение.

Следующим утром нас выстраивают в коридоре, чтобы доставить на допрос. Среди нас товарищ Виктор Синек – последний выживший член Центрального комитета, арестованный в феврале 1941 года. Долговязый надзиратель-эсэсовец машет у него перед глазами белым бумажным листом с жирными буквами Entlassungsbefehl[27] и жестоко насмехается:

– Смотри-ка, жид, наконец-то ты дождался. Пропуск на тот свет! Чик… – и проводит пальцем по шее, откуда слетит голова Виктора.

Первым казненным после введения осадного положения в 1941 году был Отто Синек. Виктор, его брат, станет первой жертвой осадного положения в 1942-м. Его отвезут в Маутхаузен, по их деликатному выражению, «на расстрел».

Ежедневная поездка из тюрьмы Панкрац во дворец Печека и обратно становится голгофой для тысяч заключенных. Эсэсовцы, наши сопровождающие, «мстят за Гейдриха». Не успевает тюремный автомобиль проехать и километра, как десять заключенных уже истекают кровью: их лица разбиты рукоятками револьверов. Если в автомобиле я, остальным это на руку: борода моя привлекает внимание и провоцирует эсэсовцев на разные «шалости». Цепляться за нее, как за поручень, – одно из их излюбленных развлечений в раскачивающейся машине. Для меня это неплохая подготовка к допросам, которые соответствуют общей ситуации и теперь неизменно заканчиваются напутствием:

– Не образумишься до завтра – расстреляем!