Репортаж с петлей на шее

Оно больше не пугает. Ночь за ночью слышу, как в коридоре выкрикивают фамилии. Пятьдесят, сто, двести заключенных в кандалах, которых с минуту на минуту погрузят в машины, как скот на убой, отвезут в Кобылисы[28] и там расстреляют. В чем их вина? Прежде всего в отсутствии вины. Задержанные, они не имеют отношения ни к одному крупному делу, не требуются ни для одного следствия, а потому пригодны для смерти. Памфлет, прочитанный одним товарищем девятерым другим, привел всех к аресту за два месяца до покушения. Сейчас их везут на расстрел… за то, что поддерживали покушение. Полгода назад женщину арестовали по подозрению в распространении листовок. Она ни в чем не созналась. И теперь арестуют ее сестер, ее братьев, мужей ее сестер, жен ее братьев и казнят их подряд, потому что истребление целых семей – лозунг осадного положения. Арестованный по ошибке почтальон ждет у стены, пока его не отпустят. Слышит свою фамилию, отзывается. Его увозят в машине смертников, расстреливают, и только на следующий день выясняется, что произошла накладка, обычное совпадение фамилий, и что казнить следовало кого-то другого. Наведут порядок – расстреляют и другого. Кто станет выяснять личность людей, у которых отняли жизнь? Зачем, если речь идет об уничтожении целого народа?

Поздно вечером возвращаюсь с допроса. Внизу у стены – Владислав Ванчура, возле ног у него небольшая сумка с личными вещами. Мне хорошо известно, что это значит. Ему тоже. Пожимаем друг другу руки. До сих пор вижу его стоящим в коридоре со слегка склоненной головой и взглядом, устремленным далеко-далеко, сквозь всю его жизнь. Через полчаса называют его фамилию…

Спустя несколько дней у той же стены – храбрый солдат революции Милош Красны. Арестован в октябре прошлого года, но не сломлен ни пытками, ни одиночным заключением. Спокойно объясняет что-то стоящему позади охраннику, слегка повернув к тому голову; бросает на меня взгляд, улыбается, кивает на прощание и продолжает:

– Вам это не поможет. Многие из нас погибнут, но падете именно вы…

Снова полдень. Мы внизу во дворце Печека дожидаемся обеда. Приводят Элиаша. Под мышкой у него газета, на которую он показывает с улыбкой: прочитал там о своей связи с совершившими покушение.

– Чушь! – бросает и приступает к обеду.

Вечером, возвращаясь с остальными в Панкрац, рассказывает об этом с весельем. Через час его выводят из камеры и везут в Кобылисы.

Число трупов растет. Их считают уже не десятками, не сотнями – тысячами. Свежая кровь только дразнит чудовищ. «Исполняют» до поздней ночи, «исполняют» по воскресеньям. Теперь все носят эсэсовскую форму, это их праздник, праздник убийц. Посылают на смерть рабочих, учителей, крестьян, писателей, чиновников, убивают мужчин, женщин, детей, уничтожают под корень целые семьи, уничтожают и сжигают целые деревни. Свинцовая смерть, как чума, несется все вперед и вперед, не выбирая жертв, по всей земле.

Человек в таком ужасе… продолжает жить.

Невероятно. Но он продолжает жить, есть, спать, любить, работать, думать о тысяче мелочей, не имеющих ничего общего со смертью. Может быть, у него страшно тяжело на сердце, но он несет эту тяжесть, не склоняя голову и не становясь на колени под такой ношей.

Во время осадного положения «мой комиссар» везет меня в Браник. На дворе воскресный июньский вечер, пахнет липами и поздней акацией. Дорожка, ведущая к конечной остановке трамвая, не вмещает бурный поток людей, возвращающихся в город с прогулки. Шумные, веселые, блаженно утомленные солнцем, водой, объятиями любимых, – на лицах нет печати смерти, но смерть над ними кружится. Они суетятся, легкомысленные и милые, словно кролики. Словно кролики! Протяни к ним руку, вытащи одного ради удовольствия – и они собьются в кучу, но уже через мгновение снова станут предаваться собственным заботам, собственным радостям со всем присущим им жизнелюбием.

Из тюремного мира за высокой стеной я так внезапно окунулся в этот восторженный людской поток, что мне стало горько при виде такого беззаботного счастья.

Как же я оказался неправ!

Ведь все, что я увидел, было жизнью. Такой же, как там, откуда я пришел. Жизнью, что под страшным гнетом не истребляется, а прорастает в сотне человек, жизнью, что сильнее смерти. Так почему же ей быть горькой? Разве мы, живущие в ужасе застенков, разве мы сделаны из другого теста?

Время от времени меня возили на допрос в полицейском автомобиле, где охрана вела себя вполне мирно. Я смотрел из окна на улицу, на витрины магазинов, на цветочный киоск, на прохожих, на женщин. Как-то я задумал, что если насчитаю девять пар красивых ног, то сегодня меня не казнят. И стал считать: рассматривал, сравнивал, признавал и отвергал со всей страстью, но не так, будто от этого зависела моя жизнь, а так, будто речь шла совсем не о ней.