Я размышлял над достойным ответом, но ничего стоящего в голову не пришло — а иное лишь подтвердило бы его правоту.
Он потягивал вино, и был явно доволен собой.
Я сказал:
— На самом деле, раньше я был поразительно интеллигентен, остроумен и учтив — но затем у меня украли нашейный платок.
— Ой, как смешно.
— Ноэл Кауард и Сомерсет Моэм гнались за мной три квартала, чтобы заполучить его.
С неожиданно серьезным видом, Киркус поставил свой бокал на столик, потянулся обеими руками к своей шее, развязал платок и протянул его мне.
— Может быть, тебе подойдет мой, — сказал он.
Через все его горло тянулась татуировка — три большие синие буквы.
ГЕЙ.
Глава сорок шестая
— Она настоящая? — спросил я. — Настоящая татушка?
— Конечно, настоящая.
Может, и настоящая, но дилетантская. Из тех татуировок, которые человек может сделать себе сам при помощи чего-нибудь острого, чернил, дрожащих рук и отсутствия мало-мальского художественного таланта.
— Ох, чувак, — сказал я. — О чем ты только думал?
— Едва ли я сделал такое себе, дражайший товарищ.
— Кто-то
— О да.
Должно быть, я пялился на Киркуса, как выдернутая из воды рыба.
— Тебе, наверное, захочется послушать об этом, — сказал он. — Ты, кажется, имеешь особую склонность ко всему болезненному и экстравагантному. Полагаю, ты с огромным удовольствием поместишь меня в один из своих рассказов.
Я покачал головой.
— Нет, все в порядке. Правда. Почему бы тебе не продолжить и не вернуть свой платок на место?
— Пусть он заменит тот, что был украден Кауардом и Моэмом, — сказал он и бросил его мне. Не долетев до меня полпути, лоскуток шелка раскрылся и спланировал на пол.
Я подошел к нему, присел и поднял. Протягивая его Киркусу, я произнес:
— Я и подумать не мог, что ты носишь эти штуки, чтобы скрыть татуировку.
— Разве для этого?
— А разве нет?
— И для этого, и ради стиля.
Усмехнувшись, я протянул ему руку с платком. Он вынул его из моих пальцев.
Пока я шел обратно к софе, он сказал:
— Я не стану рассказывать тебе всю эту печальную историю; перескажу лишь вкратце.
— Ты ничего не должен мне рассказывать, — ответил я, садясь.
— О, но ты сочтешь ее «тем, что доктор прописал», так сказать. Трагичная, брутальная, жалкая и банальная, как ты и любишь.
— О, благодарю. В таком случае, я обязан ее услышать.
— Я так и знал.
— Если это такая чудесная история, возможно, нам стоит приберечь ее до прихода Эйлин.
— Вряд ли это было бы уместно, — он обернул платок вокруг шеи и начал его завязывать. — Это только для твоих ушей.
— Ты уверен, что хочешь ее мне поведать?
— Мы
— Ты сказал, что я могу написать об этом.
— Когда-нибудь.
Я поглядел на часы. Без четверти пять.
— Может, тебе следует просто опустить ее.
— О, нет. Я настаиваю, — он сделал глоток вина, а затем начал: — Не сомневаюсь, что общая картина вполне тебе знакома: чрезмерно чувствительный мальчик-безотцовщина, с неустанной и неугомонной матерью; в школе на мальчика пал выбор местных неандертальцев; безопасное убежище он находил в книгах. Все ужасно банально и предсказуемо…
Я сделал глоток вина, желая оказаться где-нибудь в другом месте.
Если повезет, то вот-вот появится Эйлин.
— Другие дети смеялись и давали мне всякие клички.
Вроде «Рудольф — Красноносый Северный Олень», подумал я, чувствуя странное желание рассмеяться. Затем я сообразил, что его зовут Руди, сокращенно от «Рудольф». Его имя казалось дикой и совершенно не смешной шуткой.
— Никогда я не мог пройти по школьному коридору, — продолжал он, — чтобы кто-нибудь не сбил меня с ног, или не врезался в меня, или не выбил книги из моих рук. Во время перемен и обедов наилучшим развлечением было схватить меня и затолкать в мусорную урну. Иногда группа шутников накидывалась на меня и удирала с моими штанами. И конечно же, меня регулярно колотили. Короче говоря, я рос без друзей, никому не веря, боясь и презирая своих мучителей. Точно такое же детство, как и у бесчисленного множества других ребят.
— Знавал я парочку таких, — сказал я. В бытность мою школьником я стоял на социальной лестнице всего на одну-две ступеньки выше, и потому водил дружбу с парнями, которые были еще хуже меня. Однако я не мог сказать Киркусу: «один из моих лучших друзей был чудаком… или геем… или черным… или евреем…». Чистая правда, но рассказывать о таком невозможно. Много о чем невозможно рассказывать.
Так что я помалкивал в тряпочку, не распространяясь о крутой банде социальных отбросов, с которыми обычно тусовался.
После глубокого вздоха Киркус продолжил:
— По странной иронии, они называли меня педиком, гомиком и пидарасом задолго до того, как я занялся чем-то, хоть отдаленно напоминающим секс, с
— Препаршиво, — заметил я.