Рикошет

— Произошло это вчера. Причина не ясна. Сообщили нам сразу, но допрашивать, сам понимаешь… Проверить же обязательно надо, мало ли, может, его довели до такого состояния… Мне только что завотделением позвонил, сказал, состояние улучшилось, приезжайте, а я двести первой повязан!..

Кромов удержался от язвительного замечания. Выполнение требований статьи двести первой Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, то есть ознакомление обвиняемых и их защитников со всеми материалами дела, следователи возвели в фетиш и непременно выполняют их в последний день срока, отведенного законом для расследования. Кромов знал лишь одного следователя, который не суетился при окончании расследования, раз и навсегда взяв за правило считать, что отведено ему не два месяца, а всего месяц и двадцать пять дней.

— Понял, — сказал Кромов. — Езжай и будь спокоен.

— Сделаешь? — словно все еще сомневаясь в подобной удаче, спросил Добровольский.

— Сделаю, — отозвался Кромов. — Передай там привет Слободнику-старшему.

— Передам, — довольно кисло проговорил Добровольский.

Добровольский нетерпеливо перебивает:

— Это я помню. Привет от тебя передал, но все равно, попили они моей кровушки… Ты расскажи, как с Мозжейкиным побеседовал?.. Я с ним никак не могу общий язык найти. Вызывал два раза — молчит, хоть клещами слова вытаскивай!

— Интересно, стал бы ты на его месте соловьем петь? — скупо роняет Кромов.

Следователь задумывается, легонько тарабанит пальцами по столешнице:

— Хм… Действительно… Вообще-то, впечатление он на меня произвел неплохое. Спокойный, даже не подумаешь, что мог в петлю сунуться. Хотя… Другой-то проорется, проматерится — и все дела. А такие, как Мозжейкин, копят в себе, накручивают, нагнетают… и молчат. Потом наступает предел и…

— За доведение до самоубийства привлекать думаешь?

Добровольский отвечает с горькой усмешкой:

— Кого?..

— Всех троих, — хмурится Кромов.

Вздохнув, следователь вытягивает ящик стола, подает ему Уголовный кодекс, а сам заунывным голосом цитирует по памяти:

— Доведение лица, находившегося в материальной или иной зависимости от виновного, до самоубийства или покушения на него путем жестокого обращения с потерпевшим или систематического унижения его личного достоинства… Так сказать, диспозиция статьи сто седьмой не позволяет.

— Хочешь сказать, унижение есть, а зависимость отсутствует? — раскрыв кодекс на нужной странице, медленно выговаривает Кромов.

— Именно!.. Впрочем, над этим я голову не особенно ломал. Как представил, что Мозжейкину на вопросы суда принародно отвечать придется, так и перестал ломать…

Взгляд Кромова теплеет:

— Не боишься, что суд вернет дело на дослед? Ведь прокурор за это не погладит.

— Боюсь, не боюсь — моя забота, — усмехается Добровольский. — Но чтобы вернуть дело на доследование, нужны веские основания. В нашем же случае, по точному смыслу статьи, привлекать некого! А аналогия, сам знаешь, в уголовном праве не допускается… Да и Мозжейкин, думаю, не будет настаивать.

— Это уж точно, — соглашается Кромов.

Лежал Мозжейкин в шестиместной палате. Очевидно, врачи побоялись поместить его в одноместную, или просто она была занята очередным чиновным больным.

Палата была веселая. Кромов понял это еще в коридоре. Жизнерадостный гогот, рвущийся из открытых дверей, даже слегка озадачивал. Причина смеха стала ясна оперативнику чуть позже — палата резалась в «подкидного».

Поначалу на Кромова никто не обратил внимания, но когда он направился к койке Мозжейкина, шум сразу стих, куда-то исчезли карты, а больные, с интересом глазея на посетителя, разбрелись по своим местам.

Кровать Мозжейкина стояла в темном углу. Он лежал и смотрел прямо в потолок.

— Здравствуйте, — стараясь говорить как можно тише, сказал Кромов, и представился.

Даже не взглянув на него, Мозжейкин отвернулся к стене. Кромов посмотрел на больных, кивком попросил оставить его наедине с Мозжейкиным.

— Васька, — обращаясь к веснушчатому парню, произнес мужчина в красном спортивном костюме. — Айда, покурим.

Тот понимающе заспешил к выходу. Остальные потянулись следом, на ходу придумывая, неуклюжие благовидные предлоги. Когда дверь закрылась за последним, Кромов мягко проговорил:

— Андрей Борисович, у меня просьба к вам…

Мозжейкин не пошевелился. Кромов ждал.

— Чего вы от меня хотите? — наконец услышал он.

— Узнать причину.

— Вас это не касается.

— А вдруг?

Внезапно Мозжейкин обернулся, резко сел на кровати. Худое, бледное лицо порозовело, острый нос, казалось, готов был впиться в оперативника:

— Жить или умереть — личное дело каждого!

— Вы твердо в этом убеждены? — не реагируя на свистящий шепот Мозжейкина, спокойно полюбопытствовал Кромов.

— Дискутировать я не имею желания!

— Так была причина или нет? — стараясь по реакции угадать ответ, повторил оперуполномоченный.

— Нет, — буркнул Мозжейкин, упал на подушку, снова отвернулся к стене.

— Значит, была… — тихо констатировал Кромов.

— Вам-то какое дело?! — огрызнулся Мозжейкин.

— Мне лично — никакого, — ответил Кромов и поднялся с табурета.

Добровольский понимающе качает головой:

— С тобой он тоже не очень разговорчивым был…