Родник Олафа

Девицу усадили еще раньше на одну телегу, да, видно, растряслась бедняжка на русской дороге, и скоро ее нагнали. Она пешком шла под охраной рослого Ёфура, отмахиваясь от слепней. Солнце поднималось выше, становилось теплее и теплее, и слепни как по команде вылетали на свой промысел. Спиридон едва не побежал к ней с веткой, чтоб рядом-то идти да слепней тех сгонять. Но остановился, покосившись на Скари. А тот вдруг, глянув на него, шагнул в сторону, сломал чуть не целую березку и, сунув ее Спиридону в руки, жестом отослал к девице. Спиридону повторять не надо было. Он добежал до Ёфура и пошел чуть позади девицы, рьяно размахивая березовой вершинкой. Ёфур было глянул на него грозно, но немного и поотстал, давая свободу махать русичу-отроку с льняными власами да яркими глазами в мешковатой темно-красной рубахе да серых худых портах и уже измочаленных лаптях.

Нагме оглянулась, чуть даже голову пригнула от ветра. Спиридон ширил улыбку до ушей. Она сперва нахмурилась, но потом, увидев, что березовый ветерок-то и вправду отгоняет жадных до нежной ее кожи тварей, слегка улыбнулась.

Так и шли. И теперь уже всем было ведомо, что девица и впрямь княжна али еще какая родня далекому властителю, хану, царьку. Егда попадалась грязная лесная лужища, Спиридон готов бысть подхватить яе, но она смело перепрыгивала. А однажды не рассчитала и угодила в самую грязь. Лицо ее сморщилось, глаза полыхнули… Она оглянулась на растерянное лицо Спиридона и вдруг рассмеялась. Да столь мусикийский[368], как молвил бы Леонтий, бысть у нее смех, что и мрачный страж Ёфур усмехнулся. Беззвучно засмеялся и Спиридон. Он дал ей руку, и она вложила свою ладонь в его, дозволяя провести себя по тем грязям Женни Великой.

И тут уж сами небеса для Спиридона пели.

А позже и Ермила Луч про это спел.

Его-то волны шли вспять, встречь этому длинному каравану людей, подвод, ладей. Может, он уже и тогда все ведал? А теперь вел слушателей княжеского пира по рекам вкруг Оковского леса. И все уже случилось на берегу озера Охват, из коего выбегает река Дюна, сиречь Двина. И слушатели то ведали. А бредущие смоленскими грязями варяги – нет.

День разгорался. Солнце шло над еловыми вершинами.

Спиридон тоже видел ночное полыханье над Хотшином. И мыслил, не нагрянет ли тот князь Святослав Ольгович и в Женню Великую? А потом – и на них?

Но Хотшин бысть на другом бреге Волги… Али в узком месте возьмут и переплывут? Такие горловины они проходили на ладьях-то. Хоть и глубоко, но зато узко. А солнце светит горячо. Почто воям воды бояться?

Мужики и лошади тянули ладьи по старым настилам, утопавшим в грязи. Но то и лепше было, ладьи легче скользили, чем посуху бы. Правда, сами мужики по пояс уж изгваздались. Лица у них были бурыми от натуги.

Попадались ручьи, и тогда все бросали веревки и шли к воде, вставали прямо на колени в грязь, черпали хладь ту лесную, пили и умывали потные лица. А слепни все липли к намокшим от пота рубахам, жалили. Мужики ругались, кряхтели.

А ведь разве им достанется тот шёлк, мыслил Спиридон. Ни кусочка! Нитки не возьмут своим бабам. То – повинность княжеская. Тащи те ладьи, вези те богачества, а дома на гумне ждут снопы… Правда, бабы сейчас и молотили. Бабам по грязям смоленским, лесам глухим любой мужицкий труд по силам. Бревна таскают, в плуг впрягутся, еже кобыла околеет.

Токмо к вечеру добрались до озера Охват. Мужики в воду с лошадями входили, тянули ладью одну, потом и другую, и с боков шестами упирались, по бревнам катили… И наконец ладьи стояли на воде. Мужики прямо в одежде плавали, окунались с головой, выныривали, крутя головами, разбрызгивая с бород воду. Назад они уезжали верхами да на подводах, мокрые, с жаркими, так и не остуженными в озере лицами. От варягов ничего не ждали. А те и не собирались ничего платить сверх отданного мыта.

Кормак велел было разводить костры и ставить вежи да забивать другого бычка. Но Сньольв ему возражал, как видно. Это Спиридон понимал по их лицам. Варяги, хоть ничего и не тащили, но тоже умаялись брести по тем смоленским грязям под солнцем весь день в бронях своих-то. И проголодались. Но Сньольв все же хотел тут же идти по озеру.

В разгар спора вдруг заржала лошадь. Все оглянулись и увидели мужика без шапки, стоявшего на телеге с натянутыми вожжами. Лошадь мчала телегу прямо на берег. А на телеге болтался другой мужик с раздвоенным левым плечом… будто у него три плеча стало. И за колесами тянулась вязкая темная трава или водоросль – да не трава то бысть, а кровь. И мужик тот в телеге плавал во крови. А в ноге и руках мужика, правившего лошадью, торчали стрелы. Глаза его круглились от боли и ужаса. За ним скакали верхом еще двое или трое мужиков, а еще дальше мелькали какие-то чудные, высокие и острые шапки других всадников, с саблями и луками.

Тут Спиридон и бысть низринут в песнь Ермилы Луча, с головой в нее да окунулся, и была та песнь кровавая: