Родник Олафа

– Што? Не могешь? Али немко?.. А, ну бо и баил бы… Полоняник? Ни?.. По воле?.. А-а… Слышь-ко, не порежут оне мине?

Спиридон пожал плечами. Он уже ничего не понимал и мыслить не мог. Не было никоих силов. Очеса слипались, голова валилась на грудь.

Мимо все тянулись лесистые брега. Варяги гребли и гребли.

И вот озеро стало сужаться. И скоро ладьи входили в горловину… Спиридон встряхнулся. Какие ладьи? Одна токмо и осталась. А почудилось – две.

И то была не горловина…

– Двина! Дюна! – кликнул Рюма Сало из Женни Великой.

И дивным образом течение подхватило ладью, потащило, повлекло. Все варяги аж разом и вздохнули. Лес подошел совсем вплотную. Ладья пошла быстро. Иной раз весла и за берега задевали. Трещали кусты.

– Ну вота! – кликнул мужик из Женни Великой. – Она, Двина родимая! Уж не схватят! Чаль ко брегу, отпущай до одрины, боярин!

Это он обращался к Сньольву. Сньольв не отвечал. Скари не переводил.

Рюма Сало обернулся к мотающемуся на своем месте Спиридону.

– Эй, малый! Чиво оне-то? Не чуют?.. Этот толмач-то чиво не сказывает боярину?

Спиридон с усилием приподнял голову и аки пьяный смотрел на расплывающегося мужика.

Шли дальше по быстрой реке. Вдруг под днищем заскрежетали камни, присели на перекат, начали толкаться – дальше пошли, река подхватила.

Спиридон уже ничего не понимал и не видел, ткнулся лбом в борт и забылся сном не сном, а впал в какой-то морок-обморок, снова оказался у тех мертвых дерев серых с воронами, лез на одно, после таращился на черные смердящие погребальные костры Мухояра да Хорта. Падал и снова лез, смотрел. И так бесконечно, пока волк не прыгнул ему мягко прямо в лицо.

11

Очнулся он при солнце. Приподнял тяжелую голову. Всюду лежали с разинутыми ртами варяги. Сразу мысль: ладья-то, вона, полная мертвяков! Но уже услышал сопение и храпы. Все спали будто пьяные. Прямо в ладье и спали, видно, так и гребли всю ночь, уходя все дальше и дальше от злого озера Охват. Спиридон посмотрел назад. Там стояла дырявая маленькая вежа, освещенная забравшимся сюда сквозь прореху в сосновом бору лучом. Под вежей вытянулся тот варяг с большой раной под ребрами. Его рот тоже бысть разверст, но в лице сквозь загар всех речных и морских солнц проступала белизна. Спиридон не мог отвесть от него глаз. С трудом оторвался, снова посмотрел. Да мертв, мертв же…

А на ране другого, располосовавшей лицо надвое, возились мухи, но варяг, хоть и жив бысть, а не чуял. Спал и токмо постанывал, силясь, видно, пробудиться от наглой мушиной щекотки, и не мог.

Ладья вся бысть заляпана кровью и грязью. В мачте еще торчали стрелы, перья серебрились на ветерку.

Спиридон провел языком по пересохшим губам. Пить хотелось страшно. Он привстал, нагнулся и зачерпнул воды за бортом, выпил, потом еще и еще. Утолил жажду и снова сел. Сил более ни на что и не было.

Течение напирало на ладью, пошумливало и снова смолкало. Спиридон опустил голову и сидел так некоторое время. Потом почуял, что надо справить нужду, и заставил себя встать. Его шатало, и он оперся о мачту, чтобы не упасть на спящих варягов. Осторожно ухватился за нависающий с крутого берега корень. Ладья стояла без сходней, привязанная веревками с носа и кормы к соснам. Глубина тут была сразу большая. Спиридон подтянулся и перелез на берег.

Наверху лежал дивный ковер мхов. Всюду стояли огромные сосны. Спиридон шел по мягким мхам, вдыхая чистый воздух утреннего бора. Свернул за сосну, помочился, разглядывая крону в солнце.

Обернувшись, вздрогнул как от удара: по мхам тем шла девица, Нагме. Грязное платье она переменила на новое, желтоватого цвету, такие же и порты, а убрус изумрудный. Спиридону сперва и помнилось, что будто одна из сосен ожила.

– Собх бехейр, – гортанно молвила она.

Спиридон еще некоторое время таращился на нее, потом сообразил поклониться. Ее губы тронула улыбка, но глаза оставались печальны.

Они смотрели друг на друга.

А взять и увлечь ее за собой, замелькали мысли, в глубь бора, по мхам, побежать, сокрыться… Однодеревку бы сыскать якую паки[369] да и плыть по Двине, а там Каспля, Гобза, а еще раньше будет устье Мёжи, батька сказывал, и по той Мёже взойти до устья Ельши, а там по Ельше и в Лучин городок, и в озеро Ермилы, полное белых кринов да лебедей. Да на том озере и поставить одрину и жить. Петь песни… Она-то не немко. Поди, дивно поет.

О чем думала Нагме, неведомо.

Но не спешила уходить, возвращаться в окровавленную ладью с мертвецом.