Родник Олафа

Они держались то берега ошую[312], то берега одесную[313]. Как течение начинало напирать на берег после поворота, однодеревка пересекала Днепр и жалась к другому берегу, где течение было слабее. Но и так-то напор воды в Днепре невелик, Днепр – река неспешная. Но мальчик удивлялся все же силе и упорству деда. Руки-то у деда были крепкие, железные, плечи еще круглые, не спавшие под тяготой старости. Да главное – был он одержим. Так и вперялся своим взором из-под нависающих век и лохматых бровей в макушки деревьев вдали над рекою, будто там уж и есть заветный родник. Но песчаная коса сменялась другой песчаной косой, песчаный лоб с ивами – другим лбом, за высоким лесным берегом вставал другой берег с ратью елей, русло туманилось, наступала короткая ночь, полная шорохов и шагов, вскриков птиц, плесканья рыбьего, и утро рдело солнечным глазом – Хорсом, как говорил дед Мухояр, – кричало утками, шумело тростниками, будто сам Хорс тот и шумел, кричал на разные голоса, и наступал день. Спиридон ломал хворост, высекал искру дедовым кресалом и кремнем, подпаливал трут и зачерпывал котелком воды в реке или в ручье, ежели тот был рядом, вешал на огонь. А варил ядь дед Мухояр. То все была уха. Родич в Немыкарях тех богатых, Свинья Лучко, дал ему не токмо однодеревку, одёжу и мрежу, но еще довольно припасов: муки, крупы, сала. И на ночь они ставили мрежу ту, всегда поутру полную рыбы. И дед заставлял мальчика нарывать крапивы да варил уху. А вечером велел нажигать углей над стерлядью и осетрами, обмазанными глиной. И потом разбивал тот панцирь из глины и вынимал духовитую рыбу. Ай вкусна была днепровская рыба. Ермила Луч о том еще споет, о глиняных рыбинах в водах Днепра.

И они восходили дальше, выше средь берегов ласточек, что так и реяли всюду, то поднимаясь далеко в синь, то спускаясь и носясь над самой водой, и коли так было, то начинало где-то грохотать, парить, и в ночь обрушивалась гроза. Дед с мальчиком таились под дерюгой, наброшенной на жердины, и Мухояр рисовал углем на руке мальчика знак грома и у себя на руке колесо с шестью спицами. И в полном молчании они пережидали сотрясение земли и небес, жуткое сияние молоний, ливень, треск деревьев. А как все утихало, Мухояр размыкал уста и творил молитву Перуну:

Боже Перуне!
Не срази ны.
Путь наш ради твово огня,
Да горел бы он неугасимо
На горах наших
И повсюду.
Сыта, сыта да
Перуну!

И с этими словами он макал свои потрескавшиеся пальцы в сыту – воду, подслащенную медом, – и кропил на огонь. А меду дед принес из лесу, внизу коего они однажды причалили. Взял веревку, котел, топор и ушел, наказав ждать, а чуть что – бежать в заросли и там таиться и отзываться токмо на волчий трехкратный вой. И долго не приходил. Лодку они затащили на первый ярус берега, спрятали в тростниках, и Спиридон там сидел и ожидал. И видел и слышал мужиков в длинной однодеревке, они куда-то плыли сверху. В лодке лежали мешки с чем-то. Мужики в серых рубахах и шапках хорошо гребли. Может, что везли на продажу на торг в Смоленске.

И как проплывали мимо, один курносый мужик вдруг перестал грести, повернул голову вправо, влево… и будто принюхивался, потом остро глянул на песчаный берег, но дед Мухояр за собой все следы водою смыл, и тогда мужик снова принялся грести. И лодка ушла дальше, скрылась.

Но Спиридон их и не боялся. Кто тут мог ведать о побеге Хорта, о том, что ему пособляли два мальца, Чубарый да немко?.. Правда, если бы они снизу шли – то уже могли быть и догонщиками. А возвращаться Сычонку никак не хотелось. Его тоже захватила вера Мухояра. Да и увидеть тот волшебный родник – это же большая удача. Даже если и не сказочный-то, но могучий, коли из него три великие реки-то изливаются.

И будь что будет.

А вечерело, ласточки в гнездах в обрывистом глиняном береге напротив в своих гнездах закрывались, и отдаленно скрипели гусли-журавли, и тут, конечно, мальчик думал про того Ермилу Луча. И снова думал о догонщиках, о Хорте, обо всем случившемся. Да не станут так долго-то гнаться смольняне. И никто ведь и не ведает, куда они пропали… Если только родич из Немыкарей, Свинья Лучко, не скажет… Или Гостена… А она что знает? Ушли да ушли…

Где же дед? Мальчик слышал, что прежде он бортничеством и промышлял. Вот и опять наладился. Но мальчику он наказал отвечать, если кто углядит лодку и весь их скарб, что, мол, дедушка охотничает, и ни слова про мед! Ни-ни! И дед на прощанье погрозил своим крупным пальцем в трещинках. Охоту в чужих краях могли и простить, а бортничество – нет, за это и голову дегтем намажут, аки медом, то ли смолой, да и подожгут.