Родник Олафа

Мальчик надеялся, что дед разведет костер, сварит каши или ухи, заварит зверобоя, чабреца. Но дед сразу и отчалил, а Спиридону велел скинуть мокрую одёжу да завернуться в милоть. Мальчик так и содеял. И еще долго не мог согреться, все его трясло, аки прокаженного или заговоренного, но понемногу хлад отпускал его тело, и так ему потеплело, что он и соснул в той овчине, убаюканный еще и качанием лодки-однодеревки да плеском весла.

А дед сильно греб, уходил от того берега.

Ведомо ж да будет!
Как во далече-далече во тых полях, борах да мшистых,
Да по Днепру-реке они же плыли,
Дед и отрок.
Дед Мухояр, русалец-то поганскый, хытрый,
И отрок Спиридон с Вержавска.
Он неизреченный сердцем бысть,
За речью и всходил по тый реке туманной.
Ко роднику, што с-под латырь-камня-то течет.
Ведомо ж да будет!

И пасмурный денек настал. Спиридон глаза открыл, когда услыхал голоса. Глянул из-под руки. А берегом едет отрок на белой лошадке, на плече кнутовище, хвост далеко тянется. Где-то поблизости мычат коровы. А отрок с кем-то перекликается. Остановился, смотрит на деда и мальчика.

– Гойсы! – приветствовал.

– Гойсы, – откликнулся неохотно Мухояр.

– Куды путь держим, деда?

– А… туды! – ответил дед, махнув рукой.

– С кем ты тама балакаешь, Шумейка?! – раздался окрик.

– Да… с дедом!.. – бросил через плечо отрок, продолжая следить за однодеревкой.

А дед налегал, греб сильно. И пастух скрылся за поворотом и деревьями.

– Лишеник, – ругался дед, – угораздило выехать…

Спиридон не мог взять в толк, почему дед сердится. Наоборот, интересно же встретить на безлюдной реке нового человека. Спиридон, если б мог, поговорил бы с ним.

Дед греб и греб, как будто старался уйти подальше. Взялся за весло и мальчик.

Наконец лодка ткнулась в берег. Дед Мухояр Улей дух переводил. Устал грести. И голодны они были вельми. Там под обрывом костер и развели. Дед велел сверху из лесу таскать токмо сухие ветки и деревца, чтобы дыму не было. Опасливо озирался да прислушивался. Кашу сварил и рыбу на углях нажарил, чабрец заварил, а к отвару и выставил дикой мёд. Порядочно набрал. Мёд был в сотах, сладкий, вкусный, дивно духовитый. Они его руками брали из туеска, дед сам его быстро сладил, срубив березу да сняв кору, по размеру равную туеску, корнем черемуховым прошил, обводку из бересты содеял, крышку из той же березы смастерил, плотно закрывает; потом и еще из той же березы два туеска сотворил, на диво плотные, ладные, и вода не проливается, не то что мёд. У Спиридона шапки-то не было, сам дед и пожег тогда на роднике под Перуновым лесом его одёжу да скуфейку. А солнце голову и томит, томит лучами. Тогда Мухояр и шапку из бересты ему сшил, надел, заулыбался, молвил:

– Очеса – цветы, а глава березовая.

К вечеру их гроза застигла, и после нее дед и бормотал свою молитву Перуну да сытой кропил.

А утром, в тумане, вдруг забубнили мужики. Мухояр подхватился, овчину скинул, сел, крутя кудлатой головою. Мальчик тоже сел рядом, протирая глаза.

– Эй-ка! Тати! Али глазы от мёдку слиплися?!

И крошечная ихняя вежа сотряслась от удара. Дед, кряхтя, полез наружу. Мальчик еще сидел в веже, внимал голосам.

– Ой! Высунулася харя налестника[315]!

Дед откашлялся, молвил:

– Робяты…

И тут раздался глухой удар.

– Не замай! – сдавленно крикнул старик.

Но звуки ударов посыпались один за другим. Мальчик совсем сомлел.

– Давай вяжи пердуна старого!

– Кха-кха!.. – мокро кашлял старик. – Не тронь… Я Мухояр с Арефина!..

– А хучь царь заморской! Мухояр! Мухомор ты ядовитой. Пошто борти трогал? Ты?

– Да вон у них туесок. Мед свежой и есть, Ягныш.

– Я то и молвлю. Ах ты, кощей сраной! Будешь костьми срать, а не мёдом. А и то не получится, яко склеим зад смолою да подпалим, чтоб неповадно было…

– Вяжи его, вяжи!..

Мальчика объял тот же ужас, что и на Каспле. Но тут он и сбросил морок да и кинулся из вежи. Выскочил, увидел, как два мужика в однорядках вяжут старику руки, и бросился прямо на них.

– Ха! Малый ишшо?!

– Оторва!..

И один из них, с рыжим чубом, торчащим из-под шапки, и удивленными светлыми глазами, встал ему навстречу, пригнулся и ударил – да враз все губы в кровь разбил. Мальчик аж свалился, но тут же встал.

– Ишь, гаденыш! Н-на!

И тот мужик ударил его ногой в грязном рваном сапоге, мальчик снова упал.

– Вяжи и ево, Шишло!

И тот рыжечубый Шишло навалился на мальчика, придавил ему коленом грудь, поймал руки, обернулся:

– Кинь вервь!

И второй молодой мужик, Ягныш, бросил ему веревку. Шишло руки мальчику и связал, да так сильно, что они сразу забухать начали. Мальчик застонал.

– Стонай, стонай таперича. Ето не мёд чужой сжирать. Ето плата за чужие борти.

– А и леса… все тута твои? – прохрипел дед Мухояр, стоя на коленях и сплевывая кровавую слюну.