Родословная советского коллектива

У нас нет намерения линчевать то время и его авторов. Это многократно сделано до и без нас. Но судьба любого конкретного советского коллектива и зависевших от него, да что там, сросшихся с ним советских людей не может быть понята вне контекста радикальных экономических и, как следствие, политических трансформаций. «Контекст» точнее бы назвать пучиной, но вернемся к академическим раздумьям. Согласно Зиммелю, а он не был первым, всякая социальная общность обретает относительную устойчивость и целостность благодаря «некоторому третьему», что находится вне группы, но связывает ее членов. «Превращение простого сосуществования в совместное сосуществование, локального, как бы анатомического единства в физиологическое должно быть приписано в бесчисленном множестве случаев общему добровольному или вынужденному отнесению к некоторому третьему»[6-4]. В религиозной общине «третьим» является отношение к Христу, в патриархальной семье — к отцу, в трудовом содружестве, вероятно, — заказчику или благоприобретателю. Цементировать группу может не только поклонение/почитание, но и вражда/ненависть к «третьему»: врагу, противнику, недоброжелателю, сопернику...

Аналогом зиммелевского «третьего» у Сорокина являются т. н. «символические проводники», выражающие и объективирующие коллективное единство. «Каждый индивид, связывая себя с данным символом-проводником, тем самым связывает себя и со всеми индивидами, связывающими себя с тем же проводником-символом. Конкретных форм таких символических проводников, сигнализирующих, «овеществляющих» то или иное коллективное единство, много»[6-5]. Это имена собственные, лозунги, газеты и журналы, униформа, общее имущество, персонифицирующие группу лица, разделяемые ее членами интересы, убеждения, ценности. Активное использование символов групповой идентичности «постепенно превращает их в фетиш и самоценность, <...> вызывает переживание сопринадлежности к единству, короче — становится гипнотическим фокусом, point fixe этого единства»[6-6].

Была ли point fixe у советского трудового коллектива? Какая? Как ни патетично это прозвучит: общественная значимость, социальная полезность. Идеологический императив? Согласны. Но именно он скреплял трудовые союзы первого советского поколения, да и нескольких последующих. Взывая к семантике советского менталитета, А. С. Макаренко отмечал: «Мы говорим и пишем: «Коллектив ХТЗ (Харьковский тракторный завод. — А.Д., Д.Д.) должен дать стране сто тракторов. Но мы никогда не употребим выражение «коллектив заводов Форда»[6-7] (курсив наш. — А.Д., Д.Д.). Придающая уверенность в собственной значимости извечная церемониальная антиномия Мы—Они? Не исключено. Как сказал В. В. Маяковский, побывав в США: «Я в восторге от Нью-Йорка города. Но кепчонку не сдерну с виска. У советских собственная гордость: на буржуев смотрим свысока». И все же «дать стране» в словах Макаренко — важнейшее определение главного адресата (благоприобретателя) результата совместной трудовой активности — это не отдельное лицо, будь то ее участник или конкретный пользователь, а страна, народ, социум.

Наивно полагать, что мотив служения стране был всеобщим и единственным стимулом профессиональной и вообще жизни начала 1930-х гг. «Мы живем, под собою не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны». Мало кто не слышал эти строчки из печально знаменитой эпиграммы Иосифа Эмильевича Мандельштама (1891—1938) на «кремлевского горца» Сталина. Оплаченная жизнью поэта по сей день звучащая строка тоже была правдой. Другой, точнее — других. Бесстрашных вольнодумцев? Противников строя или персонифицирующего его вождя? Не будем гадать.

Дело в ином. Упомянутая эпиграмма тайком произносимый в те годы «Отче наш» не заменила. И не могла. Не повторяя ранее звучавшую аргументацию, отметим, что большинству довелось прочувствовать не всегда ласковую страну. И не столько ее великое прошлое, сколько революционную романтику настоящего, трудного, но обещающего.