Роман без названия. Том 2

Назавтра, когда в пустой усадьбе они собрались снова в узком кругу, прижавшись друг к другу, почувствовали, как им не хватало того, который не раз при жизни был виновником тяжких минут. Всюду ещё чувствовалась его застывшая рука и управление, под которое сдал свою семью. Никто не смел двинуться, никто не смел подумать сам собой, а когда прочли последнее распоряжение умершего, которое лишило Станислава наследства, поручая ему, однако же, младших братьев, сестёр и мать, и накладывая на него, как искупление ошибки, обязанность смотреть за ними… никто не думал сопротивляться этой воле.

Станислав принял её как заслуженную кару, к которой был приготовлен заранее. Состояние судьи оказалось значительно больше, чем думали, и, хотя деревня была только одна, зато уверенные и очень значительные капиталы в два раза её стоимость превосходили. Назначен опекуном был также пан Адам Шарский, и это его на мгновение сблизило с семьёй. Отказать не мог посмертной просьбе, приехал, поэтому, на вид семейного совета, хотя знал, что на нём застанет неприятного ему Станислава, которого по причине прошлых событий вынести уже не мог. Он принял его также с суровым и мрачным лицом, а, зная уже о распоряжении покойного, явно избегал всякого его вмешательства в дела семьи, специально не обращаясь к нему ни с чем, как если бы его там не было. Станислав заметил это и почувствовал, но стерпел в молчании, наконец, когда обо всём всём договорились, он сказал медленно и мягко:

– Мою помощь, опеку и труд, согласно воле отца, приношу родственникам и матери, не имея ни малейшей претензии к участию в наследстве… Отец поверил мне деятельное управление и тем займусь как можно ревностнее…

– Мне кажется, – не глядя на него, сказал пан Адам, – что волей судьи было полное исключение самого старшего из сыновей…

– А! Ради ран Христовых! – прервала мать. – Почему же память этого несчастного недорозумения должна тянуться аж до могилы! Сама воля покойного, кажется, взывала Станислава к соединению с семьёй; кто бы его мог и хотел исключить?

– Я этого не говорю, – поправился родственник, – но что до наследства…

– Что касается наследства, я до этого уже отрёкся от всех прав, – добросил Станислав, – речь о том, чтобы никто не опередил меня в помощи матери и семье, и эту помощь, хотя мало значащую, им пожертвую.

Пан Адам отвернулся, как бы не слышал, а так как некоторые капиталы оставались для распоряжения, то, отойдя в сторону с пани судейшей, предложил поместить их у князя Яна или у себя. Мать, привыкшая к подчинению, может, это бы и сделала, но рассудила, что нужно посоветоваться с сыном, и сразу ответила таким образом пану Адаму:

– Без совета Станислава я этого не сделаю.

– А! Если так, то благодарю! Не хочу! Я думал сделать для вас это удобство, но коль скоро тут нужны советы и раздумья, не имею охоты зависеть от хорошего или плохого настроения пана Станислава.

Судейша, поправляя то, что бросила как нелепость, сразу обратилась с громким вопросом к сыну, а тот также громко ей отвечал:

– Что касается помещения капиталов, те сначала ни у одного из опекунов, как и опекуна, помещены быть не могут… закон даже запрещает это… во-вторых, если князь Ян захочет их иметь, то покажет соответствующую, чистую и законную расписку, и тогда мы очень охотно ему их доверим.

Пан Адам надулся, отвернулся и молчал. Это был новый повод для недовольства; как-то выехав из Красноброда, назавтра родственник отказался перед судом от всякой опеки.

Один Станислав с матерью остался во главе дел и хозяйства, берясь за них деятельно, с сердцем, горячо. Но мог ли с ними справиться не привыкший к практичной жизни, чуждый всяким хитростям, гнушающийся всякой ложью и коварством, на которых часто, увы, самое честное дело должно стоять! Идя законной дорогой, не желая понять людской испорченности, не умея допустить, чтобы им кто-то хотел воспользоваться, он постоянно разбивался о трудности, о неприязнь, о жадность.

Во всём хозяйстве неопытный и чуждый ремеслу, он слишком был филантропом и чересчур поэтично понимал крестьянина, чтобы с его пота и работы мог вытянуть пользу, а ежеминутно пользовались его наивностью, обманывая его самым подлым образом.