Россия и европейский романтический герой

Что же такое было это «еще кое-что»? Как странна традиция прочтения Достоевского (не только в России, но и за рубежом)! Как в ней все восторженно однозначно! Взять ту же реплику Подпольного человека, что ему не нравится аксиома, что дважды два четыре. И почвеннические догматики, и западные экзистенциалисты одинаково хвалят это своевольное заявление героя, находя здесь его желание утвердить свою личность, окруженную давлением бесстрастности объективной науки, но не замечают двойственности этого заявления. Достоевский мог бы выбрать более задевающий за живое пример научной гипотезы, например вызывающую в те времена негативные эмоции дарвиновскую теорию эволюции («человек произошел от обезьяны»), – это было бы реалистичней и понятней, но в этом не было бы такого экстремального парадокса. «Дважды два четыре» существует слишком давно и слишком рядом, и в этом содержится доказательство «человечности» человека в миллион, в сотни миллионов раз больше, чем в отказе от него: понимание того, что дважды два четыре, – это уникальное качество разума человека, а откажись человек от разума, и он снова перейдет в животное состояние. Но именно этого тот, другой, неевропейский Достоевский открыто или неоткрыто, прямо или непрямо постоянно требует от русского человека, которому, по его мнению, разум приносит только несчастье. Вот он как бы ернически записывает в «Записках из подполья»: «Но все-таки я крепко убежден, что не только очень много сознания, но и всякое сознание болезнь». В сочетании с нападением на «дважды два четыре» и с другим еще замечанием, что человек – это не только разум, но кое-что еще, с упором симпатии на это «кое-что еще», то есть на всплески иррациональности, это замечание кажется чем-то большим, чем ерничество. Вот Достоевский несколько раз записывает в записных книжках: «вера и разум несовместимы». С личной (субъективной) точки зрения известно, что Достоевский имел в виду: истерзанный тем, что разум мешает ему поверить буквально в воскрешение Лазаря, он впадал в отчаяние и нападал на свой разум. Но, так как Достоевский-художник всегда из своих внутренних мучений создавал персонажей во плоти, его личные записи имеют объективную ценность, проливая свет на его прозу. Заявление «вера и разум несовместимы» радикально не менее выкрика насчет дважды два четыре, потому что здесь не просто утверждение факта, что вера – это одно, а разум – другое (как это имеет место в жизни огромного количества верующих); нет, повторяю, он предъявляет обвинение разуму – разум виноват, что человек не может несредственно и цельно верить; разум вообще виноват, что современный человек потерял цельность.

Возвращаясь к образу Ставрогина, повторю, что он подчиняется только поэтике Гегеля и потому обычные критерии Аристотелевой «похожести» – мотивировка действий, характер мышления, логика поведения, знакомые нам из конкретной жизни, – к нему неприложимы: он целиком зависит от вложенных в него идей, и только поняв эти идеи, можно определить мотивировку его поведения. Этот прием не нов, и он целиком принадлежит романтической стороне европейской литературы. И он не имеет ничего общего, как может показаться, с преувеличениями на манер «больше, чем жизнь». Все герои Гомера «больше, чем жизнь» по определению, но мотивировка их поведения логична, проста, понятна, подчинена здравому смыслу, в ней нет никакой тайны, между тем как весь смысл образа Ставрогина в его таинственности. В том, что за ним стоят какие-то непонятные, но грозные силы, художественно действующие на романтическое читательское воображение (воображение читателя христианской цивилизации всегда в той или иной степени романтично).

Я начал эту главу с наиболее абсурдной с точки зрения здравого смысла заключительной фразы романа. Затем я привел пример абсурдной нелепости речи Шатова. Процитирую еще одну такого рода фразу. В упомянутом ночном разговоре Шатов припоминает выражение «народ-богоносец», которое два года назад проповедовал ему Ставрогин: «Это ваша фраза целиком, а не моя. Ваша собственная, а не одно только заключение нашего разговора… и в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, – в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка Кириллова ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели его разум до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание…»

Итак, в одно и то же время (тут Шатов прав буквально) Ставрогин «насаждал» в одном человеке религию и русский национализм, а в другом – западноевропейскую атеистическую идею замены богочеловека на человекобога. Причем это происходило в том прошлом, в котором, судя по ремаркам Шатова и Кириллова, Ставрогин не был еще равнодушен ко всему, кроме женщин, он еще исповедовал идеи, и, если верить этим двум персонажам, достаточно горячо и убедительно, чтобы совершенно покорить их обоих.