Россия и европейский романтический герой

Впрочем, поскольку Достоевский по каким-то причинам так и не включил «Исповедь» в переиздававшийся отдельной книжкой роман, формально о ней как бы нельзя говорить. Но это не нужно: на самом деле она излишней красочностью (экстравагантностью) сюжета только мешает цельности романа – сюжет женитьбы Ставрогина на Хромоножке (и его окончание) несравненно значительней в этом смысле. По-человечески слишком ясно, почему Достоевский, одержимый сюжетом растления малолетней и приписавший в разговоре с Тургеневым этот сюжет себе лично, не мог удержаться при первой возможности выплеснуть его наружу и отдать одному из своих персонажей. Но повторю: сюжет совращения девочки слишком экстравагантен, то есть исключителен, многие могут с пренебрежением назвать Ставрогина педофилом, то есть опять же не совсем нормальным психически человеком, то есть частным случаем – что никак не входит в задачу Достоевского. Прошу читателя обратить внимание, что в данный момент я рассматриваю главу «У Тихона» только в одном аспекте, а именно: что неверующий Ставрогин и верующий Тихон ведут диалог, бессознательно признавая за абсолют (за аксиому) для всех людей систему христианских ценностей, и вся мотивировка ставрогинского самоанализа имеет смысл только внутри этой системы. Стоило бы ему отнестись к этой системе ценностей с той же насмешкой, с которой относится к ней каторжник Орлов, он бы тут же забыл об особом наслаждении, которое получает от своих пресловутых (с точки зрения орловых) низостей и слабостей. Забыл бы о наслаждении, которое приносит ему самобичевание, в котором так замечательно соединяются пресловутые понятия (то есть последствия) европейской культуры, именуемые садизмом и мазохизмом.

Глава «У Тихона» содержит в себе другой и, на мой взгляд, более любопытный аспект, на который не принято обращать внимание, но я вернусь к нему позже, а пока рассмотрю сюжет женитьбы Ставрогина на девице Лебядкиной. Ставрогин объясняет, почему он женился, в главе «У Тихона», но его объяснения не нужны, потому что этот его поступок становится в последовательный ряд с другими, и все они, как под копирку, суть бунт против норм поведения, принятых в обществе христианской цивилизации; против принятых за норму понятий, какой поступок достоин, а какой недостоин, какой добрый, а какой злой, какой честный, а какой бесчестный. Ставрогин бунтует против этих норм, как бунтует помешанный против надетой на него смирительной рубашки, но не понимает этого так же, как помешанный не понимает, что же это такое на него надели.

Герои Достоевского никогда не умели понять себя (оценить свои поступки) так, как понимает себя романтический (благородный или злобный) герой европейской литературы. Напротив, они принимали правила поведения и морали как некую аксиому, как дети принимают правила, по которым живут их родители. Они могли по своеволию совершать сколько угодно криминальных или просто странных поступков, но тоже, как дети, не отдавая себе отчета в причинах своих выбрыков. Совершенно то же самое у Ставрогина, и отсюда его импульс так или иначе прилюдно высечь себя, объявив публично о своей «неприличной», не подобающей такому утонченно благообразному господину женитьбе. Тут не спишешь на экстравагантность педофильства, тут все на обывательски нормальном уровне, поэтому-то я и называю этот эпизод более значительным. Причем импульс прилюдно покаяться, как всегда у Ставрогина, оборачивается несостоятельным фанфаронством, он говорит изумленному капитану Лебядкину: «очень боюсь я вашего света» – и тут же, по прошествии нескольких минут, нанимает Федьку-каторжника – именно из страха света – зарезать брата и сестру. И опять же, как слабый человек, он искренне (не зная, что сделает через несколько минут) фанфаронит перед Лебядкиным, – таков секрет злодея Достоевского.

Будь Ставрогин более независимым (сильным) человеком, получил бы он свое извращенное удовольствие от женитьбы на Хромоножке и вообще забыл бы о ней. Он мог бы оставаться жить в Петербурге, в Москве или любом месте обширной страны России, и никому не было бы ни малейшего дела до его женитьбы, но он приезжает в маленький городок, где все его знают, – зачем? Будто затем, чтобы растравить рану? Еще раз оказаться в рискованной ситуации, ведущей к желанию обнародовать свой «позор», прилюдно высечь себя, но вовсе не для того, чтобы покаяться и раскаяться, а для того, чтобы наступить на личную больную мозоль, бросая обществу еще один вызов, находя еще один повод для злобы и ненависти к порядку вещей, принятому между людьми христианской цивилизации.