Россия и европейский романтический герой

И сколько бы он ни занимался самоанализом в главе «У Тихона», он этого не сознает. Он хвастает там, насколько его разум управляет его действиями и как он может в любой момент включать или отключать эти свои действия, но на поверку он вовсе не властен над собой – иначе не дошел бы, бессильный отказаться от своих «злодеяний», какими он сам полагает свои действия, до самоубийства. Если искать разгадку, чем Достоевский так поразил Запад, она вся в главе «У Тихона»: не тем, что Ставрогин якобы обладает волей и разумом, а именно тем, что его воля и разум находятся под управлением его «подразума». Вот чего никогда не было в великой европейской литературе: чтобы разум героя оказывался под властью его подсознания. Стивенсон в «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда» подошел к этой проблеме наиболее близко, но все равно разум европейского человека уже настолько был культивирован и оторван от подсознания, что, чтобы это подсознание выявить, нужно было изобрести и выпить специальный эликсир, да и то только для того, чтобы из одного героя сделать независимых друг от друга двух.

И вдруг оказалось, что русскому человеку, чтобы подпасть под власть дремлющих в нем инстинктов, не нужны никакие эликсиры! Какое зачаровывающее открытие (не имеющее, кстати, никакого отношения к доктору Фрейду с его эротическим подсознанием)! Какой соблазн, интеллектуально играя, воображать себе: и мы такие! Разумеется, зная, что «мы» вовсе «не такие», и потому соблазняться Россией, в глубине души презирая и боясь ее!

Романы Достоевского – это трагедии, а в трагедиях человеческое счастье не такое уж частое явление. Но все-таки даже у короля романтической европейской трагедии Шекспира есть герои, которым удается на какое-то время испытать счастье (Ромео и Джульетта, Отелло и Дездемона) – у Достоевского таких счастливчиков нет и не может быть, потому что творческое мышление Достоевского выходит за рамки цивилизации и осознает, что мыслящий человек в ее рамках не может быть счастлив. В «Бесах» все сколько-нибудь существенные персонажи так или иначе чем-то обеспокоены, если не одержимы, и все они не слишком счастливы. Хроникер, описывая характер Ставрогина, подчеркивает, что Ставрогин ни в каких жизненных ситуациях, как бы они ни захватывали дух, как бы ни были рискованы, не способен испытывать веселие духа, не говоря уже о том, чтобы ощутить себя хоть на мгновение счастливым: «Он бы и на дуэли застрелил противника, и на медведя сходил бы, если бы только надо было, и от разбойника отбился бы в лесу – так же успешно и так же бесстрашно, как и Л-н, но уж безо всякого ощущения наслаждения…».

Л-н – это ссыльный декабрист, и Хроникер здесь интерпретирует смену времен, как чистый мистик, который ощущает острую разницу между прошлым и настоящим, но для которого даты не имеют значения: между временем декабристов и временем Ставрогина прошло сорок пять лет, а Хроникер говорит так, будто тут прошли столетия. Как бы то ни было, для Хроникера важно одно: когда-то существовали цельные люди, а теперь «нервозная, измученная и раздвоившаяся природа нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений». Об этом же говорит и Кириллов, рассуждая на гамлетовскую тему «быть или не быть»: о том, как несчастлив человек и как ему обрести счастье. Оба, Гамлет и Кириллов, находят самоубийство достойным выходом из несчастливой человеческой ситуации и оба сетуют на страх, который рабски удерживает человека от этого смелого шага. «Умереть, уснуть, быть может увидеть сон… ааа, тут загвоздка: что за сон тогда приснится? – меланхолически муссирует Гамлет. – Но страх того, что после смерти, страны, из которой никто не возвращался… увы, сознание делает всех нас трусами…» Вот и Кириллов в разговоре с Хроникером говорит, что есть два страха самоубийства: маленький – это страх боли и большой – страх того света. «Человек смерти боится, потому что жизнь любит… и так природа велела» – приводит вполне разумное возражение Хроникер, – возражение, которое приведет подавляющее большинство нормальных обычных людей, но, по-видимому, ни Шекспир, ни Достоевский не относятся к этим людям, и потому представитель Шекспира и Достоевского Кириллов взрывается на довод Хроникера: «Это подло, и тут весь обман! Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен».