Россия и европейский романтический герой

Сильные люди, впрочем, всегда сознавали это гораздо четче, чем несильные. И уж тем более сильные романтические злодеи. Цельность человеческой натуры таких персонажей, как разбойник Орлов, или Яго, или Фоско, или Миледи, проистекает из того, что они существуют в своей автономной области ценностей и презирают ценности христианской цивилизации, именуемые Добром и Злом. Но Ставрогин, этот «не сильный человек», не умеет жить в автономной области ценностей. И тот Ставрогин, который хотел бы оставаться почвенником и православным, и тот Ставрогин, который стал европеизированным атеистом, – оба они все-таки существуют внутри области христианских ценностей Добра и Зла, не ставя ее под сомнение, и в этом заключается их проблема.

Когда Хроникер рассказывает о своем первом впечатлении от встречи со Ставрогиным, он замечает, что после всех рассказов и слухов он «ожидал встретить какого-нибудь грязного оборванца, испитого от разврата и отдающего водкой. Напротив, это был самый изящный джентльмен из всех, которых мне когда-либо приходилось видеть, чрезвычайно хорошо одетый, держащий себя так, как мог держать себя только господин, привыкший к самому утонченному благообразию». Этот абзац напоминает о каком-то другом литературном персонаже, который был написан гораздо позже «Бесов», – я имею в виду «Портрет Дориана Грея». Впрочем, это сравнение не годится, как не годятся никакие сравнения между романтическими злодеями европейской литературы и русскими злодеями Достоевского, потому что все европейские злодеи – это люди, совершающие свои поступки по собственной воле, между тем как преступники Достоевского совершают свои преступления как будто немножко во сне, как будто они немножко сомнамбулы. Даже Раскольников, который сознательно задумал убить процентщицу, ведет себя так, будто не волен над своими действиями, будто какая-то сила и какое-то стечение обстоятельств помимо его воли тащат его совершить задуманное.

Достоевский назвал роман «Бесы» и поставил в эпиграф цитату из Евангелия от Луки, рассказывающую об излечении Иисусом бесноватого при помощи изгнания из него бесов. Кто помыслит, что из Яго, или из Миледи, или из Орлова можно изгнать бесов? Даже самые что ни на есть религиозные кликуши? Но к героям Достоевского такая метафора подходит несравненно больше. Хроникер не говорит, что Ставрогин зол, но что на него порой находят припадки злобы – пусть безудержной, пусть холодной или еще какой – все равно выходит: не Ставрогин владеет злом, а зло владеет Ставрогиным. Воображение Хроникера правильно подсказало ему внешний облик того Ставрогина, который «живет в странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, … посещает их семейства, дни и ночи проводит в темных трущобах… стало быть, это ему нравится». Зачем тому Ставрогину вообще приезжать в родной город, тем более что он не зависит материально от матери?

Прошу читателя не думать, что я дидактик и рационализирую; как истинно российский человек я слишком знаю жизнь по инерции, жизнь немножко как в тумане – я сам так прожил в основном свою жизнь. Но в крайностях двойственности облика Ставрогина есть кое-что, требующее осмысления. При всей таинственности и абстрактности его образа, никто не обвинит его, что он conman (фармазон) и, презирая людей, натягивает на себя различные маски; никто не обвинит его и в том, что он приехал в город, чтобы ублаготворить мать, заботясь о будущем наследстве. В «Преступлении и наказании» Порфирий совершенно справедливо замечает Раскольникову, что, совершив такое преступление, он не должен так уж заботиться о буржуазной морали. Но Раскольников в этом смысле по ту сторону барьера разумности – настолько он, кроме страха быть раскрытым, одержим на протяжении всей книги страхом потерять статус «приличного человека», страшится матери и сестры и истерически требует к себе уважения со стороны властей. К буржуазной морали принято относиться с насмешкой, хотя она есть не что иное, как христианская мораль, растворенная на уровне человеческой банальности и стадности, когда Благой Образ превращается в благообразие, а в случае Ставрогина – в «утонченное благообразие». Ставрогин, несмотря на ум, опустошенность и странные и жестокие поступки, так же несвободен от соблюдения общественных жизненных условностей, как самый последний обыватель. Если бы он был сильный человек (сильный злодей), он не стал бы бросаться со своей «Исповедью» к Тихону да еще утверждать, что решил всенародно опубликовать ее.