Российскою землей рождённый

Берграт держал их впроголодь. Виноградов получал из дому посылки. Рейзер разыскал во Фрейбурге дальних родственников и подкармливался у них. Рослый, могучий Ломоносов страдал. Разговоры с Генкелем не вели ни к чему. Тот недоуменно таращил глаза и, возмущенно подергивая плечами, всякий раз молча совал копию своего письма к Корфу с подчеркнутой красным карандашом фразой:

«Моим любезным ученикам нет никакой возможности изворачиваться двумястами рейхсталеров в год».

— Петербургская академия платит ему по двести талеров за каждого из нас, — проговорился Ломоносов кому-то из фрейбургских буршей. — А с немецких учеников он и вовсе получает по сотне, хотя стол у них тот же!

Слова эти дошли до Генкеля. С той поры он возненавидел Ломоносова и, как мальчишку, заставлял выполнять подсобные, работы — например, растирать сулему.

«И когда я от оного отказался, — писал Ломоносов Корфу, — то он меня не токмо ни на что не годным назвал, но и спросил, не хочу ли я лучше сделаться солдатом, и, наконец, с ругательством меня из комнаты выгнал».

На другой день Михайло на занятия не пришел. Не явился ни на второй, ни на третий. Написал берграту исполненное достоинства письмо. Хотя и называл в нем Генкеля мужем «знаменитейшим», однако напоминал, что сказанное им при посторонних никто терпеливо сносить ему, Ломоносову, не приказал.

…Он явился к берграту с Виноградовым и Рейзером. На всех были изрядно обтрепанные еще марбургские камзолы. Решительно наступая на Генгеля, пытавшегося, как всегда, отделаться безмолвным пожиманием плеч, Михайло потребовал положенных денег.

Генкель струсил. Брызгая слюной, он завизжал и пригрозил городской стражей.

Ломоносов решил уйти из Фрейбурга, несмотря на уговоры приятелей. «Во Фрейбурге, — напишет он в Петербург, — мне не токмо нечего было есть, но и нечему было учиться». В самом деле, Генкель оказался только ремесленником от науки, и Ломоносов подводил итог своему пребыванию у Генкеля:

«Сего господина могут почитать кумиром не токмо, которые коротко его не знают, а я бы не хотел поменяться с ним своими знаниями, хотя и малыми, однако основательными… а посему не вижу причины почитать его своей путеводной звездой».

Ждать вызова из академии было бесполезно. Нужно разыскивать русского консула Кейзерлинга, а он, по слухам, на весенней Лейпцигской ярмарке.

Из Фрейбурга в Лейпциг. Из Лейпцига — через всю Германию — в Кассель. Кейзерлинга и след простыл… Из Касселя — в милый сердцу Марбург.

В солнечный, но нежаркий, с ветерком, день в реформатской церкви было малолюдно. На венчание Михайлы, сына Васильева Ломоносова, и Елизабет Христины Цильх пришли мать невесты, тетушка Гольдштаубе да пять или шесть соседей.

Но наслаждаться семейным счастьем, пока не устроены дела, Ломоносов позволить себе не мог. И недели через две, взяв заплечный мешок с сухарями да фляжку с водой, ушел во Франкфурт. Оттуда водой добрался до Голландии: городов Роттердама и Гааги. Он хотел заручиться помощью влиятельного русского консула графа Головкина. А тот даже принять не соизволил.

Побродил по голландским торфоразработкам, присмотрелся, как поставлено дело. Одно время работал в Гарце у знаменитого металлурга и химика Крамера.

В Амстердаме чуть не нанялся на судно, отплывавшее в Россию. Да нежданно-негаданно встретился с архангельскими земляками — далеко забирались поморы с рыбой, пенькой и кожами. Те изумились его оборванному кафтану, опоркам, из которых выглядывали пальцы. И словом не обмолвились, что всем селом до сих пор платят за него подати. Спросили только, как живет, что поделывает. Ломоносов усмехнулся.

— Про таких горюнов, как я, дядя Савелий — жив он? — хорошую поговорку знает: «Вопрос: что-де бос? Ответ: сапогов нет». С голоду не помираю — вот эта черниленка меня кое-как кормит: прошения бедному люду строчу. Ну, а на остальное пока не хватает. Отцу, конечно, про мой гардероб не говорите. Это временное!

Земляки покряхтели, раскошелились. А от самовольного возвращения в Петербург решительно отговорили.

— Таможенный досмотр без правильного паспорта не пропустит. Не поглядят, что студент, сразу в подземелье сволокут. А там — кнут и дыба. Только тебя и видели…

После дорожных мытарств знакомый домик показался особенно уютным. Сиреневые кусты под окнами машут тяжелыми пахучими гроздьями. Пообедав, Михаил Васильевич дремлет в кресле и в полусне видит Лизу, бесшумно передвигающую посуду.

— Михаль Васильевич, да вы совсем уснули! — слышит он приятный грудной голос Лизы и ее смех. — Вот выпейте крепкого кофе — и сразу станет легче. Ну же, поднимайтесь! — И она тянет его за руку к столу.

К кофе пожаловала вдова Цильх. Украдкой вздыхая, смотрит она на избранника своей Елизабет. Будет ли от него толк, кто знает?.. Вернулся весь оборванный, хорошо еще что платье покойного мужа впору пришлось.