Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 1

Ему бы, Андрею, всю власть! Он изменил бы эмблему Р.С.Ф.С.Р. Если бы… один молот замкнуть двумя серпами.

Дома уже отобедали, когда он позвонил.

Птиченька встала, сжатая двумя дверями, положив руку на крюк, и горячая кровь извнутри колола щеки.

Открыла, обняла Андрея.

— Отойди, я грязный, — сказал Андрей, стукнув чемоданом и сбросив мешок, вздувшийся от поклажи. — Дай мне вымыться.

Она поняла; испугалась, налила теплой воды, подала белье. А глаза ее жадно смотрели то на его губы, то на мешок, с одинаковым выражением.

Кирик спрашивал:

— Меду привез? Сколько?

Андрей не отвечал, брызгая водой. Наконец, взялся за полотенце. Оно раздражало кожу. Или это глаза жены беспокоили?..

— Шпик?

— Пол-пуда.

— Масла?

— Шесть фунтов.

— А муки?

— Два пуда, пшеничной.

— Мед, покажи мед! — прыгал Кирик.

Птиченька подошла вплотную. Ему открылись жаждущие знакомые губы.

Молча, кинув юркий взгляд на ребенка, сдвинули колени, впились плечами, губами…

— Вот, вот, вот… забил молоточек в висках Андрея.

— Кать! — вопль вырвался из груди.

— Не Катя, Птиченька.

Но подошел Кирик:

— Покажи мед.

Пришлось показать.

Ложились спать. Екатерина Владимировна дразнила заговорческой улыбочкой.

Андрей сел на кровать и принялся обстригать ногти на свеже вымытых ногах.

Ножницы ляскали, острые иглы отскакивали.

— Да скоро ли это кончится? — вскрикнула Екатерина Владимировна.

Исказившееся гадливостью лицо поразило Андрея. Он отложил в сторону ножницы.

— Вот что, Кать, — сказал спокойно. — Я за тобой слежу. Что с тобою деется? В первый раз я заметил твою злость, когда мы получили судака в пайке и ели его за обедом, второй раз, когда я икал, чорт его знает, почему — и в третий, сегодня… Ты бы пояснила.

Губы Екатерины Владимировны вздулись от сдерживаемых слов. Андрей подошел к ней и привычным жестом взял за плечо. Казалось, воздух подвертывался угодливо под руки, распластывался, делаясь бархатным.

— Кать… — мягко сказал Андрей.

Она подняла желто-ореховые глаза, хотела улыбнуться, но заметила на рукаве Андрея уцепившийся осколок ногтя. Вся передернулась и отскочила.

— Фу, гадость!.. — закричала с омерзением. — Не понимаешь.

— Вот это уж против шерсти, — тяжко сказал Андрей, да как саданет рукою по столу. — Говори толком… Не озорничай! Куда в сторону похряла?

Незнакомое слово пронзило Екатерину Владимировну. Она замахала платком, как флагом:

— Не могу я, коробит меня, вот оно где сидит, вот!.. — схватилась за горло.

Андрей сразу стих, недоумевая. Он ожидал значительных трагических слов, а выслушал непонятный выкрик о чем-то неуловимом для него.

— Да что, Катя, что некрасиво? — спрашивал. — Почему так?..

Она захохотала и обошла его вокруг.

— Судака помнишь?.. Ты его ел с ножа, всю тарелку вылизал. А теперь стрижешь ногти, желтые они, через всю комнату летят, да ведь это уродливо, я не привыкла!

Андрей все понял. Он расправил плечи, тяжелые, размахнувшиеся.

— Катерина, мертвячина смердит?

Он отвернулся, взял ножницы и вдавил их в стол.

Екатерина Владимировна недвижно стояла за его спиною. Смотрела в затылок, вросший в тело, как пень внедряется в землю.

Екатерина Владимировна скрипнула зубами.

Легла под одеяло, потом вскочила и множество раз крестила Кирика.

Андрей видел ее упрямую, настойчивую руку.

* * *

На одном из митингов обсуждали аграрные реформы.

Андрей Гвоздев просил слова. Он говорил меньше других, но его любили слушать.

— Товарищи, вам известно, что я крестьянин по происхождению. Из середняков. Ездил я нынче на родину за хлебом. Хотелось мне поесть хлебушка моей родины. На самом-то деле хлеб сам сожрал меня. Мы, детки, давимся самым маленьким куском хлеба, так он дорого нам дается. Есть в Р.С.Ф.С.Р. новый капиталист, покупающий рабочую силу, крестьянин урожайных губерний.

— Долой, долой, что он говорит!.. — загудела толпа.

Но Андрей придавил ладонью стол, издав рычанье зверя:

— Тихо! Тихо… Каждый из нас, рабочих, вышедших из крестьян, рвется на родину за кулем хлеба. Наши деды, сестры, снохи втридорога отдают нам ржаной хлеб. Ребята, не дадим себе упрекать родное крестьянство, не дадим крестьянину присвоить и казать хитрое лицо капиталиста. Дорог хлеб, дешева страна. Пока наша родня жадно ломит цену на хлеб, она бедна, а с нею бедны и мы. Пусть крестьяне разроняют короваи хлеба по городам, пусть явится потребность вновь удорожить хлеб. Поговаривают о натуральном напоре, ломите в него! Между нами коммунисты, делегаты на съезды Советов, братья, сделайте хлеб доступным, страну — мощной.

— Гы… гы!., съезд!., съезд!.. Верно!..

Андрей вытер мокрый лоб. Батин подтолкнул его локтем:

— Видно, хороший мед на твоей родине. Только по усам в рот попал бы нам.

— Попадет, были бы здоровые рты наготове.

Израилевич, не понимая шутки, смотрел Гвоздеву прямо в рот.

— И смеетесь же вы, Гвоздев, невероятно… Я вот никому не верю, а вот вы смеетесь, я весь у вас, верю…

— Добро!..

Гул стих, и новый оратор, уставив крючковатый палец на Андрея заговорил, по-нижегородски шепелявый:

— Цего вы его слушаете, товарисци, он с душком, не ему уцить наших вождей. Он сам недалеко ушел от церной стаи… Женатый на церносотенке…