Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6

Она пробовала защищаться. С отчаяньем в душе она протестовала, спорила, сопротивлялась, не зная, как уберечься от потоков грязи, которыми ее обливали с головы до пят. Но всюду она натыкалась на стену, ледяное равнодушие, презрение или любопытство. Люди, к которым она обращалась, разговаривая с ней, смотрели на нее, как на вещь. Они были вежливы, но Грете казалось, что они готовы рассмеяться ей в глаза, заплевать ее, истоптать ногами. «Смотрите, смотрите, это Грета Цвинге!» Потом она покорилась. Но Гробсты, Гробсты, как они должны были ликовать! Ее пальцы сжимались до боли в суставах, ногти входили в кожу. Если бы можно было вцепиться в живое мясо, терзать, рвать!.. Она не знала, куда броситься. У ней не было ни денег ни работы — ничего. Фосс, единственный человек, который был ее другом, сам лежал больной в больнице. Раупах, выгнав ее, не доплатил за месяц. С отчаянья она пошла в бюро наемного труда, основанного одной дамой-благотворительницей, развратницей и ханжой, о которой восторженно писали: «Ангельское сердечко известной красавицы госпожи Н.». К ней вышла заведующая, седая дама с ниткой фальшивого жемчуга на голой напудренной шее. Выслушав ее, дама покраснела от негодования. «Уж не хотите ли вы поступить бонной в приличную семью? — прошипела она, стискивая зубы. — У вас такая блестящая рекомендация, что ни одна мать не затруднится доверить вам воспитание своих детей…» Грета побледнела. Пришлось с позором уйти. На лестнице она остановилась и закрыла глаза — она боялась упасть в обморок. Хозяин гостиницы, кругленький буржуа с непогрешимыми сединами патриарха, выведенный из терпения телефонными звонками, толпой зевак и натиском репортеров (кстати, в одного из репортеров влюбилась его дочка, а это уж было из рук вон), попросил Грету освободить номер.

Чтобы погасить счет гостиницы, Грете пришлось приложить к деньгам, которые у ней нашлись, свою единственную дорогую вещь — меховую пелерину. Тонкое белье из незапертого шкафа, раскрала горничная, не пожелавшая с ней даже объясниться. Ее избегали все, от нее брезгливо сторонились, как от больной, опаршивевшей собаки…

На Мармор плац, когда она вышла, зажигались крупные редкие огни, одинокие в тумане. Было сыро и холодно, в безветреной тьме ненастной зимней ночи снег продолжал падать. В кольце фонарей, слепо и панически волнуясь, кружились редкие большие хлопья. Высоко вверху, над этажами огромных зданий, из сверкающего горлышка бутылки падала в стакан огненная струя рекламного шампанского. Трепетали, жемчужно сияли сквозь туман, огни освещенных витрин и подъездов.

Грета инстинктивно сворачивала туда, где было безлюднее, темнее, тише. Она шла теперь по каким-то незнакомым улицам, мимо угрюмых громад, подслеповато мигающих рядами окон, мимо уходящих в туман высоких казарменных зданий с каменными оградами, с львиными мордами и чугунными гербами решоток, за которыми чернела ночь, окружавшая все эти дремлющие особняки.

Начинались окраины, безлюдные и глухие. Она шла замерзшая, голодная, одержимая бредом, стиснув до боли зубы и отворачивая от ветра лицо. На углу улицы она остановилась, чувствуя, что не может отвести глаза от какого-то предмета. Это был продолговатый шафранный пирог в окне маленькой булочной. Видно было в стекло двери, как дремлет, уронив клубок на колени, старушка булочница в чепце. Грету тошнило от голода. С трудом она заставила себя оторваться и уйти, но не могла не чувствовать вкуса шафранного хлеба у себя во рту. Руки у ней дрожали, когда она поправляла волосы.

Перед ней расстилался пустынный сквер с осенними клумбами, с одиноким фонарем и свинцовыми лужами, чуть запорошенными снегом. На мокрой скамейке темнела человеческая фигура. Плохо одетый мужчина, скрючившись и выставляя драные локти, быстро, с сосредоточенной жадностью, пособачьи ляская зубами, пожирал что-то, что держал в кусочке промасленной бумаги. Грету поразила эта поза, эти локти, расставленные так, как будто изо всех сил защищал он кусок, который пожирал с урчаньем изголодавшегося животного, эта нищенская одежда, вжатая в плечи шея, точно ожидавшая удара сверху, стоптанные башмаки, которые он прятал под скамейку. Со страдальческим любопытством разглядывая незнакомца, Грета отшатнулась вдруг, как от призрака: на скамейке сидел Пумперпикель.

Он поднял голову и, прожевывая, тупо уставился на нее. Вдруг лицо его дрогнуло, он приподнялся с испугом.

— Грета Цвинге!

Она ждала. Старик, отмахиваясь, зашептал какую-то длинную фразу, невнятно выговаривая слова, пришепетывая, помогая себе странными движениями распухших пальцев. Грета спросила грустно.

— Что с вами, Пумперпикель?

Пумперпикель, казалось, пришел в себя.

— Гробст выгнал, — нерешительно пробормотал он. — А куда деваться? Мне уже пятьдесят лет, стара стала шкура. На что я теперь годен? Туговато, что говорить…

Лицо его дрожало от холода или от плохо подавляемой боли. Он ежился и всхлипывал, стараясь засунуть руки в рукава.