Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

В дождливые дни этот перенаселенный барак, вытянутый в длину и почти лишенный ширины, похож на рамку улья. В ясную погоду между сосенками молодого леска повисают полотняные гамаки. В гамаках валяются преждевременно разжиревшие женщины, брюхатые мужчины, завернувшиеся в гамачное полотно с головой, как в одеяло, дети, вовсе скрытые складками материи, как будто их и нет. Впрочем, мужчин здесь немного. В большом количестве они появляются лишь к вечеру, после работы, когда минский «автобус», т. е. попросту грузовик, выбрасывает их из своего тряского, много рожавшего чрева.

В остальное время дня здесь женское и детское царство. Так как дача «в лесу», т. е. на опушке маленького борка, то дачницы считают себя избавленными от необходимости гулять и передвигаться. Они либо сидят на «террасах», обдуваемые ветерками, либо лежат в гамаках. Их неловкие конечности на воле медленно атрофируются. На человека, передвигающегося по собственной охоте, они смотрят как на опасного сумасшедшего: ходить для них такое же библейское проклятие, как работать. Свой обширный досуг и энергию они делят пополам между домашней работницей и детьми. У них — своя педагогическая система, имеющая многолетнюю давность. В их представлении ребенок — огромный галчиный рот, куда надо неустанно бросать куски пищи, жадный, требовательный зев, пасть злого идола, вечно ждущего жертвоприношения. Она всегда раскрыта. Ее надо кормить свежими яичками и разварной курятиной, измочаленной так, что она совершенно лишена вкуса и напоминает грубую пряжу, из которой впору делать дерюгу или вить веревки. Ее надо кормить суеверно и надрывно, набивая вареным и печеным, кормить даже тогда, когда ребенок не хочет, кормить насильно, до отвращения, до тошноты. Воспитание = кормлению. Ребенка следует еще с детства закормить так, чтобы у него на всю жизнь отбило аппетит, и он не мог бы без ужаса вспомнить о молоке, яйцах, курице и прочих составных частях чадолюбивой еврейской диэты.

Процедура кормежки совершается обычно следующим образом:

— Боря, скушай яичко! — говорит мать ласковым и умоляющим голосом, в котором уже зреют семена грядущих бурь. — Смотри, какое оно свежее! На, возьми! Не махай ручкой!

— Боха, скушай яичко! — отзывается с места бабушка, склонная вовсе отменить букву р в русском алфавите.

— Смотри, все уже поели! — продолжает сладкоголосить мать. — Один ты ничего не ешь (явное крешендо). Он еще отворачивается! Вот наказание! Боря, ешь! (f), Боря, ешь!! (ff) Боря, ешь!!! (fff) — или я тебе голову оторву!!!

— А куда ты ее положишь? — флегматично осведомляется Боря.

После этого оружие убеждения прячется в ножны, и в права вступает убеждение оружием. Яйцо вливается силой в Борин перекошенный рот. Боря старается его выплюнуть, делает рвотные движения — или в самом деле блюет, — мамаша взволнованно и раздраженно бегает по террасе, грозя ослушнику дальнейшими репрессиями.

— А куда ты ее положишь? — повторяет Боря, плача, теперь уже бессмысленную фразу.

— Я найду место! Я найду! — втягивается в полемику с Борей мать.

Она теперь искренне верит всем своим словам. Перед Борей встает самая мрачная будущность. Он не ест? Хорошо. Он заболеет чахоткой, как Леля Гинсин. Он умрет. Или нет! Он сделается босяком, как Миша Левин. Сегодня он не слушает маму, а завтра… Нет, для него один выход: пойти в свинопасы. Нельзя терять время. Она попросит Василя. Может быть, он согласится. Завтра же Боря будет пасти стадо вместе с Мечиком и Стасиком.

По утрам дачницы устраивают засады на проезжающих в город с продуктами крестьян. Они отправляются за несколько километров на тракт и в кустах поджидают какую-нибудь телегу. На крестьянина они набрасываются с обезумевшим от волнения видом, перебивают друг у друга продукты, надбавляют цены, а крестьянин реагирует на их усиленно ласковые слова двойной порцией истинно деревенской невежливости и презрения.

Каких же уродов воспитывает это яростное чадолюбие! Что выйдет из этих детей, которым поторопились отравить все простейшие удовольствия и отправления организма, которые не знают аппетита, здоровой усталости, увлечения игрой, возможности остаться хотя бы десять минут самими собой? Все воспитание сводится к тому, что они уже в три года знают наизусть стихи из «Крокодила» или «Ленинградского почтальона», что в семь лет их начинают учить игре на скрипке (почему на скрипке?), и они, плача и скандаля, готовятся стать будущими Паганини, т. е. на два часа ежедневно отравляют отвратительным мяуканьем жизнь обитателей маленькой переуплотненной квартиры, только теперь постигающих в полной мере реальный и страшный смысл глагола «скрипеть», лежащего в основе этого поэтического инструмента. Конечно, через год скрипка будет брошена, и только мать, уверенная в глубине души, что именно карьера виртуоза суждена ее сыну, которому медведь наступил на ухо, напомнит о ней неоднократным укором.