Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

Кроме того, детей колотят. Бьют за то, что они не хотят есть, за то, что шалят, за то, что играют подаренными игрушками: игрушки дорогие, и на них полагается только смотреть. Не шлепают, а бьют — в серьезных случаях всем семейным составом, включая только что приехавшего со службы папашу. Склонный к идиллическим удовольствиям, рыхлый и добродушный, он бы пошел купаться, а тут надо проявлять отцовскую власть. Он раздражен и вымещает раздражение на Боре. Крики детей — не озорные и веселые, а протестующие, капризные, надсадные, жалобные — постоянный звуковой фон дачного фильма с его смешными и уродливыми кадрами. Яйца, вливаемые насильно, и колотушки — вот характеристика здешней разумной педагогики и родительской нежности.

Невольно думаешь: ну, вот дети немного подрастут, станут посещать школу; там они встретят совершенно иную обстановку, ребят, которых никто не уговаривает скушать яичко и не бьет за недостаток аппетита; там они столкнутся с пионерскими отрядами и, может быть, сами станут пионерами, начнут заниматься общественной работой, ездить в лагеря. Ведь как им неудобно, стеснительно, неловко будет перед другими детьми, перед товарищами и сверстниками! Как они будут скрывать свою домашнюю обстановку, это постыдное кормление, эти абсурдные скандалы! Какой ранний надрыв образуется в их психике, как ненужно затруднена будет их жизнь нелепым воспитанием!

Житие спецов окрашено в мирные и отменно скучные тона. В очень жаркие дни, когда и терраса не спасает, жены позволяют себе гигиеническую прогулку до ближайшей сосновой поросли, расположенной в шагах пятидесяти. Эти пятьдесят шагов проделываются сохранившейся еще от довоенного времени походочкой в 3/4. За обычным шагом, соответствующим сильному времени такта, следует два мелких псевдо-шажка, подрагивания всем телом, особенно плечами и грудью. Это замедляет походку, придает ей неторопливую грацию и позволяет детально обсудить на коротком пространстве пути наиболее выдающиеся случаи из практики разводов и семейных неверностей. Неутолимая минская память, тираническая любознательность, зоркий взгляд, вылавливающий в толпе чужого города затерянного минчанина, покинувшего тротуары Захарьевской лет двадцать назад, дают им возможность следить за судьбой человека, отделенного тысячами километров, проникать за ним в Сибирь, Палестину, южную Африку, Новую Зеландию. Истории о страусовых перьях распускаются в их небрежном голосе так же обыденно, как подорожники на дороге. Ньюйоркские магазины кажутся существующими рядом с отделениями Церабкоопа. Принесенные с собой одеяла они кладут на теплый и сухой вереск, по которому скользит сетка тени. Дети безуспешно бегают в поисках масляков. Каждая укромная сосенка превращается в ночную вазу.

Если солнце уж очень припекает и здесь, приходится спуститься по лугу к реке. Они медленно и плавно приседают в воде и делают мельницу руками. Мужья их купаются поодаль, на слегка болотистом бережку. Они долго стынут, поглаживают белые волосатые животы и осторожно ступают по песку речного дна, на котором, в память об окопных днях, осталась ржавая колючая проволока.

К сумеркам они группками гуляют возле террасы, передают анекдоты из-под полы и почтительно кланяются велосипеду или машине ответственного работника. Позже, когда вовсе стемнеет и детей с исступленными воплями и проклятиями уложат спать, при керосиновой лампе расцветает «тэртл-мэртл», «девятый вал», совершенно идиотическая, но азартная игра в карты. Ставки мелкие, игра пустяковая, но отдаются ей с увлечением, особенно женщины. Они напряженно следят за руками банкомета, не открывают до последней минуты собственных карт и беспрерывно терзаются сомнениями: поставить ли в ординаре или вдвойне, примазаться ли к чужой карте и к какой именно? Набегающий ветер колеблет порой пламя лампы. За перилами террасы — обрыв темноты, отступающий при вашем приближении. Глазу открывается глубокое небо с чистыми, вымытыми звездами.

Хорошо, что дождь не всегда. Хорошо, что к дождю можно привыкнуть. Хорошо, что дачники не любят гулять.

Река — лучшее в этой подгородной местности, где давно уже сведены большие леса и остались одни перелески, молодые борки, низкорослые березники, островами встающие среди полей. Ее скромное имя Свислочь давно уже переделано минскими остряками в Сволочь. Но она не заслужила брани. В городе она немощна и бездарна. Здесь она по-детски трогательна и застенчива. Ее извилины так круты и неожиданны, что издали каждый отрезок кажется озером. Но на самом деле течение быстро. Длинные пряди водорослей, густые гривы, расчесаны им и уложены вдоль его хода. Вода, опушенная ивами и кустарником, как глаза ресницами, и так тесно, что она — вся зеленая, от берега до берега, — прозрачна. В поймах луга взблескивает узенькая ленточка Цнянки, где-то здесь украдкой впадающей в Свислочь. Берега ее до того вровень с водой, что не понимаешь, что ее удерживает и мешает разлиться шире. У тракта на Цнянке — мельница и плотина. Выше запруды вода плоско растеклась, как по тарелке, и обросла камышом.