Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

— Вот теперь детенка не полагается ударить, а иной так наладит уклоняться, как будто и заслужит, а не полагается. Меня так отец крепко учил, иной раз и не за что, а попадет…

Дальше перешел Степан Иванович к нонешней молодежи:

— Которые есть наглые, очень с ними трудно. Дашь ему наряд — не идет. Если, говорю, не хошь робить, мы тебя уволим, а он: «Раньше-то ты меня увольнял!?» Ну что ему возразишь?

А вообще Степан Иванович признавал авторитет молодежи, скромно замечая:

— Ну, и я пока еще годен, дело свое понимать могу, только вот мозги издерживаются… Нужно ладить больше с людьми, — мечтательно поучал он и легко доказывал это своей полеводческой практикой.

Газеты мало занимали полевода.

— Газета — газетой, — говорил он, — но не воспадает она нашему внутреннему распорядку.

Постепенно, через наглядную силу машины, через подъем урожайности, стал подозрительно, а потом спокойно и даже с уважением относиться к цифрам и сметам. Поощрял ставшую нужной в большом деле канцелярию. Утверждал:

— В наше время без бумажки жить нельзя; ежели чего скажешь парню, он забудет, а оснастишь его бумажкой — дело выйдет. А потом в обмиральную книгу запишут… (На языке Степана Ивановича «обмиральная» означала: мемориальная.)

Письменную речь он уважал.

— Так слово скажешь, — ладно, а ежели его в акт или в протокол зафуксируют, — конец. — И на этой фразе начал клониться Степан Иванович, впадать в дрему. — На меня из соседних деревень дивятся: «Что, говорят, тебя, Степан, в колхоз побудило войти?» — А это, отвечаю, дело мое, я знаю…

Плыла над притихшим мутным чаепитием сонная скука. Обнаженные железные усы на размалеванном деревянном циферблате, ощетинившись, показывали двадцать минут одиннадцатого. Едва живой, подергивался жидкий маятник. На застывших цепочках спускались в небытие медные подвесные цилиндры. И уже Егоровна беззастенчиво позевывала старушечьим сухоньким ртом.

Ночью долго и жалобно стонала, не давая уснуть, облезлая Степанова кошка: тосковала она по котенке своем, которого хозяйка отдала на люди. Не смолкая, растягивалось вдоль сеней, клейко висло на чуланной стене тоскующее мяуканье, затихая, переходя в еле слышный полустон, полувздох и опять поднимаясь до безнадежного, протяжного отчаяния. Вспомнились кошачьи глаза бутылочного стекла и зрачок в них веретеном стоит — черный, пронзительный. Каждый день исчезала Степанова кошка на охоте, возвращалась с большим окровавленным хомяком в зубах, положит хомяка на пол и кричит над ним… Жалко и одиноко живут деревенские кошки; столько нерастраченной, чисто женской ласки светилось в глазах безухого запаршивевшего существа, которое с такой голодной, страстной нежностью терлось у ног и слонялось по избе, безнадежно тоскуя по детеныше.

Я кутался в теплое одеяло, хотелось спастись от бессонных стенаний. Чулан дышал запахами затертой мышами муки. Затем все стихло. Немела полунощная темь. Лишь поскрипывали деревянные нары. Опрокинулась над деревней вековечная звездная глушь. И ощущались материнские руки коммуны, ворошащие коллективную мужицкую жизнь. Здесь пригрелись многие десятки бедняцких избенок. Батрацкие, заветренные от обид и сиротства губы из темной власти земли смело тянулись к жестким соскам полнокровной коммуны, целиком вобравшей в себя разбросанный, бездомный и мелкохозяйственный труд. И середняцкая прослойка села за два года совместной работы почти целиком влилась в «Маяк». Значит, открылась для озевских единоличников новая жизнь, поняли они возможность вести общее хозяйство.

И в рыхло-мечтательной самости своей, с женой паскудой, не в колхоз только, а в настоящую коммуну ввалился Степан Иванович Суханов и, по-середняцки, покобенившись, как в колыбели, удобно разместился в ней всем своим огромным мужицко-середняцким массивом, не умея или не желая сказать, но упрямо и крепко зная, зачем это ему нужно.

ОЗЕВСТРОЙ

Захолодавшее утро опустошило деревню. Даже простеганная трактором дорога, бодро покачиваясь, спешила за Озево, ближе к работам. Там, в нескольких саженях от околицы, «Маяк» развернул основное строительство. Уже населили новую конюшню привычные запахи кожи, навоза и дегтя; длинная, проходная, она мягко стучала запорошенным деревом, хрустела десятками размалывающих сено челюстей.

Тряхнув чолкой и внимательно перебирая густой воздух встревоженными ушами, фыркали, косили на вошедших задумчивый взгляд, играли круглыми, влажными ноздрями молодые кобылы. Старики устало свесили длинную гриву, равнодушно и лениво шевелились их обрюзгшие, тяжелые губы, сонно мигали седые ресницы. Вся эта гнедая, серая и вороная конная сила, собравшаяся под одну крышу, навсегда стерла страшную дробь «1/4 лошади», о которой еще в конце восьмидесятых годов болел Глеб Успенский.

Отворенная дверь напирала на растопыренную крашеную дугу. На затоптанном дворе у конюшни отдыхали, бросив на землю безвольные оглобли, тарантасы и скрипучие станки.