Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 8

— О ту пору я с дядей на бороньбу уехал. Остались дома мать, дед и сестренка. Пришел бандит и убил всех. Сначала мать и сестру кончил, тут дед вошел — и его тоже… — И Степан Иванович вдумчиво почесывался, мигая сухими удивленными ресницами. — Потом в Ижевском пымали бандита, но дознаться не могли, так и ушел етот хищник… Мне о ту пору семь годов было…

Чуть колыхнув монотонную гладь безучастного тона, заключал:

— Убивство в том дому произошло, где контора нонче. У дедушки капитал был от скотоводства нажит…

И, должно быть, с этого трагического случая стал много задумываться Степан Иванович. Все искал правды в жизни. О давно пережитом времени рассказывал охотно. В звуках его нудно растянутого голоса всегда чувствовалось не новое действенное, а внутреннее пассивное осуждение не только земельных дореволюционных реформ, но и самого бытового старорежимного уклада. Не видел Степан Иванович правды в старине.

— Отец был алчный, жадную заинтересованность имел — что больше, то лучше. Дом строили, чтоб не осел, начали камни возить, работали до надрыву… Вечность хотел захватить отец-то. У него тоже с этой чрезмерной усердности катыр был. Он и гроб себе заранее смастерил, и часовню при жизни на кладбище заготовил, — чуял нутряную болесть. Как оформил всю снаряжению, тут же и кончился… После дележки с братьями ничего мне не досталось: один жеребенок да на дворе березка. Переехал сюда: кроме избы ничего нет. На дворе не ладится. Скотина ревет. Я отошел к березке-то и заплакал…

Запало в колхозный стаж Степана Ивановича темное пятно. Вошел он в артель почти что с основания ее, сейчас же вслед за инициативной группой организаторов. И, как хорошего хозяина, уважили Степана Ивановича всем обчеством: провели в председатели сельскохозяйственной артели. Тут-то он и удивил всех: взял тяжелую бутыль зеленого стекла, привязал ее на шею и отправился по селу проводить закрытое голосование. От одной избы к другой ходит и агитирует:

— Опускайте в бутыль свернутые записочки насчет недовольства колхозом.

Не выдержало сердце крутого поворота к новому; испугавшись, надеялся засыпать коллективизацию единоличными каракулями. После этой проделки убрали Степана Ивановича из правления. Долго и болезненно переживал он позор, но из артели не вышел, и тут-то, может быть, впервые ощутил силу коллектива. С этого же времени изо дня в день начал нутром срастаться с колхозом, переключать в общее дело весь свой долголетний опыт. И теперь, хотя осталась во внешнем облике Степана Ивановича неловкая растерянность, подавленность бесспорностью выгод нового хозяйства, преимуществом машин, обобществленной земли и живой силы, все же первый он предложил строить из частных амбаров и конюшен общественные здания, ломать единоличные звенья старинной цепи. Ощущал всем нутром невозвратность прежнего способа хозяйствования на своем наделе.

Коммунары ценили своего полевода.

— В полных бы, — говорят, — он у нас активистах шел, кабы не баба его… Лютая у него жена, к коллективу неспособная.

И верно, хозяйка у Степана Ивановича корыстная, коммуным веяниям не поддается, сундуки копит и начисто сбивает Степана с должных темпов. А с виду Егоровна благообразная, обходительная. Двух дочерей Степан Иванович выдал на сторону, и теперь подрастает у него четырнадцатилетняя Нюрка, да еще совсем махонький сын, лет четырех. Семейная жизнь полевода шла ровно, строго отграничивались обязанности мужа. Егоровна редко, только в исключительных случаях, вмешивалась в дела Степана, но всем домом правила сама, и тут никто ей не прекословил. Перед приезжими Степан Иванович конфузился за реакционность своей хозяйки и, говоря о женщинах, обобщал:

— Права одни, а вкус к дальнейшей жизни бабы не чувствуют. Над ними должон управителем мужик стоять, а то бабы много зря брякают.

Егоровна протестовала, приводя в пример, как летось бабы одни, без мужиков, лен драли и еще лучше справились.

Перебрался я к полеводу под вечер. Занял у него чулан и отсюда начал познавать озевский коллективный мир.

Ночь неспеша вошла в избу; дохнув керосином, засветилась она подвесной семилинейной лампой, мигнула в засиженном мухами зеркале. Самовар, отделившись от печки, тяжело взмыл над чисто струганным столом и крепко осел на самотканной дорожке.

— Сахару по триста грамм дают, — сообщила Егоровна и, наполняя слова горькой гордостью за последнюю собственность, угощала: — Колите яйцы-то, куры свои пока…

Хозяин вздыхал о болестях.

— Что ж ты, Степан Иванович, к доктору не обратишься? — полюбопытствовал я.

— Вот, говорят хорош доктор на Красном Бору, — бойко высунулась из-за огромного самовара черненькая, живая Нюрка.

— На баснях он хорош, али на деле? — недоверчиво прищурилась хозяйка.

Степан Иванович почесывался:

— Скотские нам нужны лекарства: что больше, то, значит, лучше помогает…

Ползли к самоварному крану пустые, с размокшими соринками чая на дне, запотевшие чашки. Четырехлетний мальчонка, положив вихрастую голову на руки и прикорнув к столу, сладко вздремнул. Степан Иванович отечески любовно косился на сына, философствовал: