Роза (пер. Ганзен)

Затмъ онъ взялъ часы обратно, чтобы завести ихъ и поставить. Его самого это занимало, какъ ребенка; у него были такіе счастливые дтскіе глаза. Уходя отъ новобрачныхъ, я и сказалъ себ, что разъ начало у нихъ вышло такое сердечное, то, пожалуй, все-таки хорошо, что Роза попала въ этотъ домъ. Да, да, значитъ, и дло съ концомъ: Роза нашла свое счастье!

Дни шли, снова было солнце и тепло. Начались красныя ночныя зори, и морскія птицы разгуливали по отмели со своими птенцами. Мн же стало тоскливо: вдь нельзя было каждый день заходить къ Роз и Гартвигсену, да это уже и не доставляло мн теперь особой радости. Баронесса была вполн равнодушна къ музык и ко мн самому, такъ что я игралъ немножко лишь днемъ, когда Маккъ бывалъ въ контор, а баронесса гуляла. Впрочемъ, гулялъ и я — съ дтьми, какъ птицы со своими птенцами.

И порою намъ бывало превесело. Стоило двочкамъ увидать меня лежащимъ гд-нибудь на трав, какъ он загорались желаніемъ побороть меня. Усядутся мн на меня и не даютъ мн встать. А я возьму да тихонько перевернусь, тамъ что он покатятся съ меня. Но он опять мигомъ вскочатъ и снова стараются изо всхъ силъ притиснуть меня. Тонна при этомъ такъ пыжилась, что краснла, какъ ракъ. Особенно добивались он схватить меня за носъ, воображая, что въ этомъ вся сила. Но за волосы он меня никогда не трогали. Иногда он также принимались стирать у меня съ лица угри, и такъ усердно терли и слюнями, и морской водой, что лицо мое становилось куда румяне, чмъ было на самомъ дл. Вообще, двочки были удивительно хорошія. Но въ послднее время он, по дтскому обычаю, перемнили друга и начали сопровождать Іенса Папашу, когда онъ, по долгу службы, обходилъ дома, собирая кости. Двочки постоянно выпрашивали у матери позволеніе на эти прогулки.

— Ну, ну, пусть ихъ идутъ, — говорила мн баронесса. — Вотъ зимой ужъ начнутъ понемножку учиться.

Она была очень добра къ дтямъ, и они ее очень любили. Презабавно он иногда съ ней разговаривали:- Погоди мама, я вотъ приду и такъ буду любить тебя! — и тонкая, но сильная баронесса подхватывала ихъ на руки и высоко подымала на воздухъ.

Охъ, ужъ эта мудреная и безсовстная баронесса Эдварда! Хотя, пожалуй, все-таки она была несчастне и больше сбита съ толку, чмъ какая-либо другая женщина изъ тхъ, кого я знавалъ; впрочемъ — и зналъ-то я не многихъ.

Разъ, поздно вечеромъ, меня взяла такая тоска, что я нигд не находилъ себ мста. Я зашелъ-было на минутку къ Роз, и мн почудилась какая-то тихая, почти нмая размолвка между нею и мужемъ. Мн даже какъ-то жутко стало; Гартвигсенъ почти ничего не говорилъ, и Роза отвчала молчаніемъ. Я поспшилъ уйти, и мн вдогонку былъ брошенъ грустный, безпомощный взглядъ.

Одолваемый мыслями, я пошелъ опять въ лсъ, поднялся на кряжъ и сталъ пробираться къ знакомому мстечку съ прудкомъ и съ языческимъ каменнымъ человчкомъ. Я опять на четверенькахъ проползъ по тропинк черезъ чащу ветлъ и — замеръ: кто-то предупредилъ меня и занялъ мое мстечко! Тамъ были люди. Они не разговаривали, но купались въ маленькомъ прудк, оба совсмъ нагіе. Я сразу узналъ въ женщин баронессу Эдварду. Мужчину же я не призналъ: волосы у него раздлились посередин головы и висли по об стороны длинными мокрыми прядями. Взглянувъ на его одежду, лежавшую на берегу, я, однако, догадался, что это былъ лопарь Гильбертъ.

Они купались, окунаясь одновременно; онъ держалъ ее за талію. Я замеръ въ кустахъ, какъ окаменлый, вытаращивъ на нихъ глаза. Временами купающіеся останавливались и глядли другъ на друга, но какъ будто ничего не видли и только порывисто дышали, какъ бы въ экстаз. Наконецъ, они словно вынесли другъ друга на расчищеное возл прудка мсто. Лопарь остался стоять, отдуваясь; вода такъ и текла съ его волосъ. Баронесса сла, поджавъ подъ себя ноги, положила голову на одно колно и такъ застыла; только глаза ея бгали. Она ждала, что онъ теперь сдлаетъ съ ней. А онъ прислъ около нея, зарычалъ и вдругъ, схвативъ ее за горло, повалилъ. О, тутъ они оба точно одичали, дрожали, извивались, сплетались руками и ногами… Нтъ словъ сказать, что они длали. Изъ груди моей рвался крикъ, но замеръ на губахъ. Маленькій идолъ да я были свидтелями, но я былъ нмъ, какъ и онъ.

Я пришелъ въ себя уже у выхода изъ чащи, куда инстинктивно возможно осторожне допятился ползкомъ. Оттуда, съ прудка, не доносилось ничего, кром тоненькаго, жиденькаго пнія, словно плъ дряхлый старикъ или больной, или пищалъ самъ тотъ жалкій идольчикъ. Врно, т двое лежали теперь передъ нимъ и не въ силахъ были найти для него лучшей псни, чмъ этотъ пискъ.